ими до глубины души. Яркость увиденного словно бы ослепила его, и он перестал на время видеть что-либо, кроме разверзшейся бездны. Отсюда предельная обнаженность письма, граничащая с натурализмом («Голод», «Северо-восток»), немыслимая не только у Тютчева, но и у раннего Волошина.

В стихотворении «Дом поэта» уже не перекличка, а полемика с Тютчевым. Если Тютчев восторженно писал о счастье смертного быть «собеседником всеблагих» на роковом пиру истории (человек допущен стать зрителем «высоких зрелищ», он приобщен, как небожитель к вечности!), — то у Волошина грустной иронией веет от строк: «И ты, и я — мы все имели честь „Мир посетить в минуты роковые“. И стать грустней и зорче, чем мы есть…» (332). Ирония этих строк от контекста, в который они поставлены: «Усобица, и голод, и война, Крестя мечом и пламенем народы, Весь древний Ужас подняли со дна» (331), — и шире — контекст «Красной Пасхи», «Голода», «Терминологии», «Террора» и др.

Если Тютчев не соглашался с оратором, сетовавшим на то, что «на дороге застигнут ночью Рима был»: «Так! Но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавой!» (70), — то дли Волошина те кровавые лужи, которые он видел во время врангелевщины, та «тошная человечья колбаса» (стихотворение «Голод»), которую продавали на базаре, были существеннее и страшнее, чем величественное сияние абстрактной Истории. Вот почему его ночь беспросветнее: «С каждым ДНЕМ все диче и все глуше мертвенная цепенеет НОЧЬ». Это только один из примеров влияния-отталкивания, влияния-переосмысления, которые возникают между поэзией Тютчева и Волошина на новом этапе.

Переосмыслены Волошиным и «демоны глухонемые». Тютчевский образ восходит, очевидно, к гоголевскому Вию: «Словно тяжкие ресницы поднимались над землею, И сквозь беглые зарницы Чьи-то грозные зеницы Загоралися порою…» (179). Образ всемогущего и грозного противостоящего человеку демонического существа получит дальнейшее развитие через четырнадцать лет в стихотворении «Ночное небо так угрюмо». Там «демоны» будут уже не только взглядывать на маленького человека, но и вести между собой беседу, принимая непостижимые для человека решения.

Волошинские демоны иные: «Они проходят по земле, слепые и глухонемые» (248). Озаряя собой бездны, сами они перестали быть волящими, одухотворенными существами, наделенными способностью принимать какие-то решения: «Они творят, не постигая Предназначенья своего» (248). У Тютчева — вершители судеб, у Волошина — бессмысленные исполнители. В письме А. М. Петровой от 30 декабря 1917 года Волошин так объяснил свое понимание этого ключевого для него образа: «Ведь Демон, Вы знаете, не непременно бес — это среднее между богом и человеком: в этом смысле ангелы — демоны и Олимпийские боги тоже демоны. В земной манифестации демон может быть как человеком, так и явлением. И в той, и в другой форме глухонемота является неизбежным признаком посланничества, как Вы видите по эпиграфу из Исайи. Они ведь только уста, через которые вещает Св. Дух. Они только знак, который сам себя прочесть не может, хотя иногда сознает, что он знак»[110]. Три недели спустя, 19 января 1918 г., в письме к тому же корреспонденту он подчеркнет: «Смысл „Демонов глухонемых“ Вы поняли вполне. Тут не только русские бесы, но демоны истории, перекликающиеся поверх формальной ткани событий. Мне может удастся выявить после и лики русских демонов, не только бесов»[111]. И в самом деле, в стихах Волошина возникают образы демонов-людей: Дмитрий-император, Стенька Разин, Пугачев, Петр и др.

В стихотворении «Доблесть поэта» (1925) эпитет «глухонемой» будет использован поэтом для характеристики материи, чтобы подчеркнуть ее демонически непонятную для человека силу и власть: «В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость». Кстати, определение «глухонемая и слепая материя» встречается еще в статье 1906 года — «Индивидуализм в искусстве»[112]. Семантическая связь этого образа с тютчевскими демонами подкрепляется и образами демонов, запрятанных в материи-веществе в цикле «Путями Каина».

III

Перекличка и созвучие между Волошиным и Тютчевым выявляются не только в тех случаях, когда мы можем воспользоваться конкретным образом или строкой.

На первый взгляд, Волошин и Тютчев по-разному понимали роль поэзии: один в своих политических стихах выступал представителем определенной партии, другой провозглашал позицию «над схваткой». Однако внимательный анализ обнаруживает между позициями поэтов гораздо больше сходства, чем различия.

Откликаясь на пушкинскую оду «Вольность», Тютчев утверждает, что поэзия не должна вмешиваться в политическую борьбу, не воительницей быть ей на той или иной стороне, но вносить в разделенный мир гармонию, усмиряя самое вражду: «Певец! Под царскою парчою своей волшебною струною смягчай, а не тревожь сердца!» (38). Тридцать лет спустя в стихотворении «Поэзия» Тютчев снова подчеркнет посредническую роль поэзии в воюющем мире:

Среди громов, среди огней,

Среди клокочущих страстей,

В стихийном, пламенном раздоре,

Она с небес слетает к нам —

Небесная к земным сынам,

С лазурной ясностью во взоре —

И на бунтующее море

Льет примирительный елей (159)

И, словно отзываясь, шесть десятилетий спустя Волошин скажет не только о себе — вообще о поэте в разорванном страстями мире: «Один среди враждебных ратей — Не их, не ваш, не свой, ничей — Я голос внутренних ключей, — Я семя будущих зачатий» (226). И через четыре года, во время гражданской войны в России, поэт подтвердит свою позицию: «А я стою один меж них // В ревущем пламени и дыме. // И всеми силами своими // Молюсь за тех и за других» (стихотворение «Гражданская война»). Сходство не только мысли, но и самой поэтической интонации здесь достаточно отчетливо.

Волошинская позиция «над схваткой», как и тютчевская идея примиряющей роли поэзии, относилась не только к социальным раздорам и носила пантеистический характер. Недаром Тютчев подчеркивал в стихотворении антагонистические основы человеческой натуры — «небесную» и «земную», — объединить которые и должна собой поэзия. Тютчевская позиция относилась к ЛЮБОМУ конфликту, в том числе и к конфликту человека с природой, и с самим собою. И М. Волошин в последний период своего творчества разрабатывает такой своеобразный жанр, как заклинания, восходящий к самым древним, магическим жанрам фольклора.

Одной из важнейших точек соприкосновения Тютчева и Волошина явилась космическая тема. Само возникновение ее задолго до выхода человека в космос явилось выражением масштабности поэтического и философского мышления.

Космизм Тютчева был порывом, почти подсознательным стремлением вырваться из тесных пут религиозной оболочки, окутывавшей сознание его предшественников и современников. И хотя по необходимости этот порыв принимал порой религиозно-мистическую форму, сама грандиозность мысли, сознавшей реальные соотношения величин в космосе, не