Жеребец несся, как вихрь, к табуну.

Кобылы отозвались на его ржание. Вся манада встрепенулась и пришла в движение.

Через несколько секунд настороженные лошади выстроились правильной линией, точно кавалерийский эскадрон. Они поджидали жеребца.

Глядя на их приподнятые и в одном направлении повернутые головы, всякий сказал бы, что они взнузданы мундштуками. Путешественники в прериях часто обманываются такой картиной.

Дальше таиться и лукавить не имело смысла. Ловля была в разгаре. Только быстрота наших коней и меткость лассо могли решить дело.

Пришпорив Моро, я ринулся открытым полем.

Ржание знаменитого жеребца послужило сигналом для рейнджеров, которые выскочили одновременно из зарослей и, пришпоривая своих лошадей, с громкими воплями понеслись к табуну.

Перед фронтом кобылиц жеребец остановился, дважды ударил копытами, как бы пробуя грунт, заржал и метнулся назад, к опушке. Инстинкт самосохранения увлекал его к выходу в соседнюю прерию.

Манада бросилась за ним. Вначале она сохраняла кавалерийский порядок, но понемногу линия сбилась. Лучшие лошади, как на заезде на ипподроме, вырвались вперед, и вскоре вся манада рассыпалась в прерии.

Началась погоня: шпоры безжалостно впивались в бока взмыленных лошадей, а бедные дикарки спасались от преследователей.

Глава XVI

ОХОТА

Блестящие качества Моро не замедлили сказаться: одного за другим обогнал он всех рейнджеров, и, когда, миновав коридор, мы вырвались в мезкиты, лошадь моя смешалась с отставшими дикими кобылицами.

Среди них были чудесные создания, и при других обстоятельствах я не удержался бы от соблазна накинуть лассо на шею одной из беглянок, что не представляло особой трудности. Но я думал только о том, как пробиться сквозь табун.

На мезкитном лугу я обогнал скачущую манаду; кобылы, которых я опережал, шарахнулись в сторону.

Теперь весь табун остался позади, за исключением Белого мустанга, он один уносился вперед и как будто дразнил меня ржанием. Расстояние между нами не таяло — скачка не утомляла белого жеребца.

Но Моро не нуждался в поводьях и шпорах. Он видел цель перед собой и угадывал волю всадника. Я чувствовал, как он подо мною трепещет. Копыта его почти не касались земли, а бока вздымались от избытка силы.

Моро подошел уже на хорошую дистанцию к белому жеребцу, но тот, к великому моему огорчению, шарахнулся в заросли.

Я нашел просвет в чаще и не подумал остановить погоню. Направление мне указал слух. Ветки хрустели под копытами дикой лошади, и только изредка в зелени мелькала белая масть.

Я преследовал мустанга, не думая ни о чем: то нагибался под ветвями, то отпускал поводья, доверяясь чутью Моро, который чудом находил дорогу.

Мы с Моро не считались с такими пустяками, как иглы кактусов и колючки акаций, ранившие тело, но поневоле задерживались перед раскидистыми мексиканскими соснами с горизонтальными лапчатыми ветвями. То и дело я припадал к седлу, чтобы не удариться о такую ветвь, и каждой помехой пользовался Белый мустанг.

Время, потерянное в лесу, я надеялся наверстать в открытом поле и облегченно вздохнул, когда началась равнина, там и сям усеянная зелеными островками. Лавируя среди них, спасался Белый мустанг.

В зарослях он выиграл большую дистанцию, но тоже спешил на равнину, полагаясь только на свою резвость. Дикий конь ошибался: с таким соперником, как Моро, выгоднее было держаться кустарника.

Но и зеленые островки остались за плечами. Впереди — низкотравная прерия, безбрежная, как море.

С какой бы скоростью ни мчался всадник по саванне, он всегда будет в центре круга, под куполом голубого неба.

Рейнджеры, заблудившись в зарослях, давно отстали. Мустанги тоже рассеялись. На всем протяжении обширной саванны двигались только два предмета: белый силуэт крылатого скакуна и черный — всадника-преследователя.

Скачка была серьезным испытанием даже для моего несравненного Моро. Мы сделали в прериях десять с лишним миль, и мне не пришлось прибегнуть ни к шпорам, ни к хлысту: умное животное разгорячилось, самолюбие его было задето. Меня же одушевляла простая женская улыбка.

Но в истории известны примеры, когда из-за улыбок менялись границы государств и рушились крепости.

— Вперед, Моро, вперед! Нужно догнать — или умереть.

Помех больше не предвидится. Белой лошади некуда скрыться. Сплошная зеленая степь раскинулась ровно, как ковер, она напоминает море, скованное штилем. Ничто не рассеивает взгляда. Некуда, повторяю, укрыться белому скакуну. Времени у нас хватит: стемнеет не раньше, чем через час. Дикий жеребец не успеет воспользоваться мраком: он будет пойман до наступления ночи.

— Вперед, Моро, вперед!

Мы скользили, молча, почти бесшумно.

Ржание беглеца оборвалось. Очевидно, он сомневался в победе. В его аллюре чувствовался страх: никогда и никто до сих пор не настигал его так близко. Он тоже летел бесшумно. Мы неслись, как тени, степь безмолвствовала. Только храп лошадей и топот копыт.

Двести шагов нас разделяют. Кружится голова. Я убежден в победе! Надо пришпорить Моро, прибавить ему ходу. Пора положить конец отчаянной погоне.

— Вперед, Моро! Последнее усилие — и ты отдохнешь!

Я бросил взгляд на лассо. Оно лежит, скатанное на луке, пропущенное через кольцо и пристегнутое пряжкой к луке седла. Мертвая петля свободна, моток прилажен — все в порядке.

Скатанную часть лассо я перекидываю на левую руку, которая держит поводья: выпрастываю петлю и зажимаю ее правой рукой. Все готово…

О, ужас! Куда девался Белый мустанг?

Приспособляя лассо, я потерял его из виду. Когда я поднял глаза, его не было.

Я с такой силой рванул поводья, что мундштук мог ранить Моро, но жеребец мой и сам бы остановился.

Моро застонал, ошеломленный.

Я озирался во все стороны, тщательно исследуя равнину, но даже беглого осмотра было достаточно: Белый мустанг исчез. Ровная плоская прерия, замкнутая горизонтом. Ни деревца,