Пашка усердно кивал башкой: ни в коем случае нельзя в шабат работать. Хитрован!

— Вот и я говорю: взять на выходные барышень. Харч, выпивка у вас дешево. Пивко, кстати, у Наума в заначке есть. Значит, харч да дорога?

— Еще платить надо, — потупив глаза, сказал Пашка.

— Хм, — Петр Иванович почесал затылок. — А может, они нам скостят? Тем более я постарше хочу, а ты солдат. Тебе сбавка официальная положена… Ладно, поглядим, это я так, предположительно. Уж больно здесь благодать стоит…

Автобус катил обратно в Иерусалим. Петр Иванович прикидывал в уме дела: во-первых, забрать инструмент, барахло свое, раз шабашка долгая предполагается. Мишку с Алкой поблагодарить, выпить на дорожку. И тараканов обещал травануть. Обязательно! Девочке Мири сказать пару слов, напомнить про лошадь для Барбия. Кто этот Барбий, так и не узнал.

В автобусе Петр Иванович занял любимое место — переднее. Сбоку прикорнул Пашка. Петр Иванович вынул из кармана завернутую в газету банку пива холодное! И еще достал маленького подлещика, тоже в газетке, но уже не в еврейской, а в «Московском комсомольце».

Над дорогой висела арбузная долечка месяца. Не по-нашему вертикально, а лодочкой. И звезды низко над самой крышей бежали. Прохладный автобус бесшумно несся по ночному остывающему Израилю.

Господи, Боже ты мой!.. Всю-то жизнь твердили ему: жиды, жиды… Стращали Израилем этим, евреями-отравителями. Он и зубы-то, коренники, из-за этого потерял: не ходил лечить, отравы боялся. А выходит, все наврали, коммуняки паскудные! Когда ж им, тварям, конец-то придет? Своей бы рукой удавку намылил… Он посмотрел на Пашку — не догадался ли тот, о чем он думает, но Пашка тихонько посапывал. Петр Иванович сбавил душевные обороты. Вот, ей-Богу, родится у Наташи сын, Наумом велю назвать! А как же еще! Не послушают? Убедю. Скажу, ехайте в Израиль к деду своему Науму, пока он еще с крыльца не двинулся. Поглядите, потолкуйте с ним, на страну полюбопытствуйте! А уж потом решайте, как дите назвать, если у вас совесть есть!..

Автобус несся в темноте. Вдруг справа от шоссе заметались спаренные фонарики… Ближе подъехали — антилопы-газели за сеточной изгородью. Глаза ихние так светятся.

На одной из остановок в автобус вошла молодая красивая арабка в белом платке, в длинной одежде, как положено. На руках у нее был ребеночек, завернутый в легкое одеяльце. Она села за спиной водителя — рядом с Петром Ивановичем, через проход. Петр Иванович растолкал Пашку.

— Поинтересуйся, чего она так поздно? Может, ребеночек заболел?

Пашка вяло спросил: девочка у нее заболела, а машина сломалась.

— Бог даст, оклемается. У вас тут с вашей лечебой толком и не помрешь.

Ребеночек в кульке у матери негромко поскуливал. Та стала легонько укачивать его, подмурлыкивая песенку. У Петра Ивановича повлажнели глаза. От чувств, конечно, да и коньячок свое оказал — добавляет доброты, ясное дело, непосредственно.

Пробил рыбий час. Петр Иванович укрыл газетой колени и аккуратно, чтобы шуршать потише, извлек рыбку из «Московского комсомольца». Подлещик лежал на фотографии министра. Тот развалился в кресле, а холуй в мундире, три звезды, полковник, надевал ему на ножку бареточку. Петр Иванович поспешно передвинул подлещика на лицо министра, чтобы, не дай Бог, кто из окружающих не узрел позор его родины. Потом вздохнул и стал безжалостно обдирать рыбку. Отодрал ребра, вытянул из брюшка икру с пузырем. Самые вкусные кусочки со спины протянул Пашке. Пашка, не открывая глаз, принял подношение и стал мерно жевать. Два аккуратненьких кусочка Петр Иванович протянул арабке. Та улыбнулась и помотала отрицательно головой.

Мирное занятие по расчленению рыбки прервал какой-то глухой ропот. Петр Иванович поднял голову, обернулся. Ворчали пассажиры сзади, демонстративно зажимая носы.

— Чего они? — Петр Иванович толкнул Пашку в мягкий бок.

— Рыбой им пахнет. Ругаются.

— Ну, рыбой! — с нажимом сказал Петр Иванович. — Не говном же!

Ропот пассажиров волной пробежал вперед и достиг водителя. Он обернулся к Петру Ивановичу и что-то сказал.

— Просит не есть рыбу, если можно терпеть, — перевел Пашка с закрытыми по-прежнему глазами.

— А по закону я могу есть воблу или не могу?

— По закону можно, но он просит.

— Если просит, ладно, потерпим, — Петр Иванович завернул разделанного подлещика в газету.

Женщина с ребенком молчала, убаюкала своего. Песенку спела и — отключился малой. Везде они одинаковы. И матеря, и дети. Взять вон Машку и Мири сестренки тоже…

— Скажи, чтоб не орали — дитя разбудят!

Пашка пробормотал просьбу назад. Остатки шума смолкли. Черт с ними! Может, правда, по природе рыбный дух не переносят?

Автобус уже крутился в центре Иерусалима.

— Тахана мерказит! — наконец объявил в микрофон водитель. Центральный автовокзал.

Пашка встрепенулся, зевнул. Пассажиры ожили. Автобус зарулил в свою нишу, спустил пар — дверь медленно отворилась.

В автобусе зажегся свет. Ребеночек в кульке заплакал. Петр Иванович перегнулся через проход, потянулся рукой к сморщенному смуглому личику, отвлекая дитя от плача, но женщина резко оттолкнула его руку и встала. Мгновение она смотрела на пассажиров огромными сумасшедшими невидящими глазами, губы ее кривились…

— Аллах акбар! — выкрикнула она.

И сорвала с ребенка одеяло.

Петра Ивановича разодрало на месте.

В проходе, отброшенный взрывом назад, помирая, меленько сучил ногами Пашка.

1996

О любви и дружбе

Жениться я начал рано. Первый раз женился почти что из-за тещи, очарован был ей совершенно, не по-нагибински, конечно. Когда она заболела, и, как выяснилось, неизлечимо, спешно сел писать про нее повесть, хотел успеть ей показать…

Повесть, прямо скажем, не удалась. По ходу работы выяснилось, что живой положительный прототип мешает объективности, художественной точности, увлекает в идеализацию, а в «Ку-ку!..», на мою беду, таких положительных любимых и живых прототипов оказалось даже два. Захотелось мне свести свои жизненные идеалы: женский — теща моя Агнесса Львовна Элконина и мужской — мой старший друг и наставник Леонид Михайлович Гуревич. (Виталия Лионидовна и Ростислав Михайлович — в повести.)

Живые прототипы, как правило, остаются недовольны своим художественным изображением. Мне повезло. Герои, которых мне даже удалось в повести случить, отнеслись ко мне великодушно, простили мне борзость (Агнесса Львовна, правда, возмутилась: «Никогда бы я с таким уродом, как твой Гуревич, не легла»), короче, снизошли. А вот третья прототипша повести — немка Габи — обиду затаила надолго, заявив, что я ее опозорил на весь мир, показав «с голой жопой».