Мы нашли свободный столик в углу; нас обслужили.

— Из-за Алисон.

— Я ведь объяснила. — Она подняла чайник. — Все зависит от нее.

— И от вас.

— Нет. От меня — ни в малейшей степени.

— Она в Лондоне?

— Я обещала ей не говорить вам, где она.

— Послушайте, г-жа де Сейтас, мне кажется… — но я прикусил язык. Она разливала чай, бросив меня на произвол судьбы. — Что ей, черт побери, еще нужно? Что я должен сделать?

— Не слишком крепко?

Я недовольно покачал головой, глядя в чашку, которую она мне протянула. Она добавила себе молока, передала мне молочник. Улыбнулась уголками губ:

— Злость редко кого красит.

Я хотел было отмахнуться от ее слов, как неделю назад хотел стряхнуть ее руку; но понял, что, помимо неявной издевки, в них содержится прямой намек на то, что мир мы воспринимаем по-разному. В ее фразе таилось нечто материнское; напоминание, что, ополчаясь против ее уверенности, я тем самым ополчаюсь против собственного недомыслия; против ее вежливости — против собственного хамства, Я опустил глаза.

— У меня просто нет сил больше ждать.

— Не ждите; ей меньше хлопот.

Я глотнул чаю. Она невозмутимо намазывала медом поджаренный хлебец.

— Называйте меня Николасом, — сказал я. Рука ее дрогнула, затем продолжала размазывать мед — возможно, вкладывая в это символический смысл. — Теперь я послушен своей епитимье?

— Да, если искренни.

— Столь же искренен, как были искренни вы, когда предложили мне помощь.

— Ходили вы в Сомерсет-хаус?

— Ходил.

Отложила нож, взглянула на меня.

— Ждите столько, сколько захочет Алисон. Не думаю, что ждать придется долго. Приблизить вас к ней — не в моей власти. Дело теперь в вас двоих. Надеюсь, она простит вас. Но не слишком на это уповайте. Вам еще предстоит вернуть ее любовь.

— Как и ей — мою.

— Возможно. Разбирайтесь сами. — Повертела хлебец в руках; улыбнулась. — Игра в бога окончена.

— Что окончено?

— Игра в бога. — В ее глазах одновременно сверкнули лукавство и горечь. — Ведь бога нет, и это не игра.

Она принялась за хлебец, а я обвел взглядом обыденный, деловитый буфет. Резкий звон ножей, гул будничных разговоров вдруг показались мне не более уместными, чем какой-нибудь щебет ласточек.

— Так вот как вы это называете!

— Для простоты.

— Уважай я себя вот на столечко, встал бы и ушел.

— А я рассчитывала, что вы поможете мне поймать такси. Нужно прикупить Бенджи кое-что к школе.

— Деметра в универмаге?

— А что? Ей бы там понравилось. Габардиновые пальто, кроссовки.

— А на вопросы отвечать ей нравится?

— Смотря на какие.

— Вы так и не собираетесь открыть мне ваши настоящие цели?

— Уже открыли.

— Сплошная ложь.

— А если иного способа говорить правду у нас просто нет? — Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: — Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: «Получить ответ — все равно, что умереть».

На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.

— А для меня задавать вопросы — это все равно, что жить. — Я подождал, но она не ответила. — Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?

— Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.

— Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.

— А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.

— Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.

— Какой именно?

Я пожал плечами.

— Тот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?

— А до того, что случилось летом, вы это понимали?

— Что далек от идеала, понимал очень хорошо.

— И что предпринимали?

— Да, в общем, ничего.

— Почему?

— Потому что… — Я перевел дух, опустил глаза. — Я же не защищаю себя, каким был раньше.

— И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?

— Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.

— Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь — мои дочки.

— Почему она мне отдалась?

— Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.

— Это не ответ.

— Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. — Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:

— Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия — все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. — Улыбка. — Что-то я копнула глубже, чем собиралась.

Я слабо улыбнулся в ответ.

— Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.

— Основной принцип бытия — случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.

— Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?

— Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.

— А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.

— Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.

— Она знает о…?