– Да как же я тебя пущу, решетка же…

– Ты что, совсем дура? Ну скажи…

– Мама! – горячие пальцы вцепились в руки Луизы, отрывая их от решетки. – Мама, не делай этого!..

Селина! Слава Создателю, теперь не придется бросать малышку одну на этой клятой крыше.

– Селина, приведи солдата… Двух!

– Пошла вон! – взвизгнула Цилла. – Вон, подлая!!! Вон!!! Все испортила… Ненавижу!!!

– Детка…

– Вон!.. Убирайся…

– Селина, что ты стоишь?! Она же больна…

– Мама, – прошептала Селина, – она не болеет, она… как папенька…

– Чтоб ты сдохла! – замахала руками Цилла. – В церкви! Насовсем… Убирайся к зеленым монахам!.. Гадина свечная, от тебя воняет!..

– Замолчи! – прикрикнула Луиза. – Сколько раз тебе говорить!

– Мамка-шмаколявка, – дочка высунула бледный язык, – ууууу… Мамка-шмаколявка…

                            Скок, скок, скок-поскок,

                            На лицо накинь платок.

                            Скок, скок, скок-поскок,

                            Ты глупее ста сорок!

Она и раньше так дразнилась! Из-за спины Арнольда, а тот ржал, как мерин, скотина! Какая луна… Белый свет, черные тени – от труб, башен, стены. А тени у Циллы нету…

Луиза схватилась руками за виски: ее дочка – выходец, очень маленький выходец, и ей плохо. Кто сказал, что мертвым не бывает страшно? Они же чувствуют что-то, они же понимают… Цилла плачет, значит, ей больно. Откуда эти ожоги? Что с ней сделали? Кто?!

– Детка моя, я сейчас к тебе выйду.

– Не хочу! – Цилла топнула ножкой. Какие жуткие волдыри! – Пусти меня в дом!.. Там сладко…

– Нет, – твердо сказала Луиза, – в дом тебе нельзя. Я сейчас выйду и тебе помогу. Селина, а ты сиди здесь. Зажги свечи. Четыре. Ты заговор помнишь?

Дочка кивнула, губы ее дрожали.

– Мама, я с тобой!

– Нет! Сиди тут, или… шла бы ты к Айрис.

– Дай мне Айрис! – встрепенулась Цилла. – Ты не годишься… Сестра не годится, сестра грязная, а другую Она возьмет… Это будет весело… Хочу другую! Дай!

«Дай!..» Любимое словечко Циллы. «Дай!» и еще «хочу», «вот тебе» и «дура». Смерть ничего не меняет. Мертвый ли, живой – нутро то же. Дениза предупреждала, что дочка вернется, будет плакать, а мать откроет. Забудет, что Цилла мертва, и откроет. Так бы и вышло, если б не Селина и не решетка… Хотя решетка выходцу не помеха. Луиза оглянулась на возившуюся с огнем Селину. Цилла мертва, этого не исправить, ей не место среди живых.

– Уходи! – Как у нее язык поворачивается, ведь дочка же, родная дочка! – К отцу уходи…

– Ну и уйду! – Цилла высунула язык еще дальше, ухватила руками уши и растопырила ладони: – Бу! Бу! Бу!!! Вот тебе! Дура!.. Все портишь, рожа порченая, молью траченная!

– Пусть четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – Селина бросилась между матерью и окном, поднимая свечу, – уходи!

Цилла с шипеньем шлепнулась на спину, замолотив в воздухе ногами. То ли ей стало больно, то ли дразнилась. Луиза выходила из себя, пытаясь надеть на младшую рубашку, а та колотила ногами и орала, как сейчас…

– Фульга! – визжала Цилла. – Поганая фульга! Злая… Вы с ней заодно… Ненавижу вас! Ненавижу этот город! Я его уничтожу! А кого хочу, получу… Приду и возьму, скоро приду… Здесь все будет мое!.. Я здесь буду жить! В этом доме!.. Мне его подарят! Здесь будет мое королевство… Вот вернется папенька с Ней, и ваши свечки сдохнут! И вы сдохнете… Насовсем! Все сдохнут, все будет Ее. И мое!.. И папеньки… И его жены… Она лучше тебя! Лучше!.. Лучше!!!

Луиза с силой захлопнула окно, за которым бесновалось создание, некогда бывшее ее дочкой. Женщина больше не чувствовала ни жалости, ни страха – только омерзение. Какая же она бесчувственная коряга! Хорошая мать на ее месте рыдала бы, честная олларианка тряслась от ужаса и шептала молитвы, а она просто устала.

– Мамка-шмаколявка! – Двойные рамы и не думали глушить вопли. – Мамка-шмаколявка!.. Ты папеньке не нужна! Он тебя не хочет… Ты не мать, а мармалюка! Хуже фульги… Я Ей расскажу. Она тебе покажет!.. Дура кривоногая, на лицо убогая…

Визгливые вопли разрывали уши. Сюда должна сбежаться рота охранников, почему же никого нет? Что со стражниками, Айрис, Катариной, дурищей Феншо?

– Пусть четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – забормотала Луиза, сжимая свечу. Их, не спящих, всего двое – она и Селина, у них нет ни рябины, ни осоки, но Цилла внутрь не войдет, нет у нее такой власти – входить, – пока ее не позовут.

3

Первым сдался посол, затем герцог выгнал осоловевшего порученца. Марсель продержался дольше, но в конце концов все же ушел. Здравый смысл подсказывал отправиться спать, но Луиджи сидел и слушал позабывшего о нем Ворона. Голова немного кружилась то ли от вина, то ли просто так, по потолку плясали рыжие отсветы, в ушах бился струнный перебор.

– Это гвэнте кондо, – Рокэ отложил гитару и взялся за бокал, – старая кэналлийская манера. Вы бывали в Кэналлоа, Луиджи?

– Нет, – покачал головой Джильди, – но надеюсь наверстать.

– Не тяните. «Потом» – очень коварная штука, оно имеет обыкновение не наступать. Отправляйтесь в Кэналлоа при первой возможности и начинайте с Алвасете… Вам налить?

– Не откажусь.

Маршал взялся за бутылку. Спать он не собирался, и Луиджи был этому только рад. После попойки с «пантерками» Джильди на твердой земле засыпал с трудом, уж лучше дождаться утра и на «Акулу».

– Расскажите… – начал Луиджи, глядя на багровую струю.

– Расскажу. – Рокэ пригубил вино и чему-то улыбнулся. – О чем?

– Ну, хотя бы об Алвасете.

– Он стоит на сбегающих к морю холмах, заросших дикими гранатами. Когда рощи зацветают, склоны становятся темно-алыми, чуть светлей, чем это вино, – талигоец поднял бокал, разглядывая на свет, и поставил на ручку кресла. Эту его привычку, так же как манеру прикрывать глаза руками, Джильди запомнил еще в Фельпе.

– Я где-то читал, что вокруг Урготеллы тоже были рощи, а сейчас здесь все распахано.

– Алвасете повезло. Аллийцы считали это место священным, а морискам достало вкуса не вырубать гранаты. Алвасете растет не в глубь берега, а вширь. Представьте подкову, охватывающую залив, в который выдается скалистый мыс, а на нем – замок.

– Гнездо Воронов? – пробормотал Луиджи. – Хотел бы я увидеть…

– И увидите, – герцог тронул гитару, но играть не стал. – Зимой море в Алвасетской бухте зеленое; когда дует южный ветер, туда заносит множество медуз. Я их всегда терпеть не мог… Слизь, холод, яд… Они оскорбляют море. Давайте бокал.

Луиджи повиновался. Красное вино, красные склоны алвасетских холмов, красная кровь, «Дурная кровь». Он пьян, хотя после андийских кошмаров клялся не пить.

– Рокэ, – капитану было неловко, но ему давно хотелось знать, – я, конечно, не талигоец…

– Я заметил, – кивнул маршал. – Куда труднее решить, кто такие талигойцы. Обитатели нынешнего Талига, откуда б ни занесло их предков? Потомки древних имперцев, которых разве