года - все. В Оверни основное разделение происходило между зимой - от Дня Всех Душ до Дня Святого Георгия (с первого ноября по 23 апреля) - и летом, когда звери могли спать вне дома. Во Франш-Конте лето делилось не на месяцы, а на "времена": время выхода на улицу (patchi fou, выход на улицу), по сути, весна; время сенокоса и сбора урожая. Поздней осенью и зимой было "время" для шитья и для вийона (veillées).

Во французском языке слово temps обозначает и погоду, и продолжительность: два понятия для нас, но не для крестьянина, чей более продолжительный рабочий день приходился на хорошую летнюю погоду. Для крестьянина время - это работа, жизнь - это работа, работа приносит пропитание и независимость. В городе время и работа имеют другое значение: производительность, излишки, прибыль, комфорт, досуг. Во Франции конца XIX века эти два представления о времени столкнулись, и одно из них исчезло*. Новый мир рынков и школ работал только со своим типом времени, и разница была фундаментальной. Старые навыки, основанные на наблюдении и подражании действиям старших, старые формы интуиции, усвоенные от мудрых или просто открытые в себе, уступили место новым технологиям и практикам рациональности. Успех достигался не трудом, не силой, не вдохновенной догадливостью, а высшей разумностью. Новый процесс был рациональным ("мы делаем это потому, что"), количественным ("так мы получим гораздо больше"), абстрактным ("таковы правила"). На смену внутренним ритмам труда пришли усвоенные навыки и нормы. Человек, который думает о своей работе, не хуже, конечно, чем тот, кто не думает, но он, конечно, другой.

Как школы и навыки, которым они обучали, создали новую породу детей, так и машины с их появлением ввели иные отношения между

a

 

Земля потеряла свою сакральность, боги - свою божественность, магия - свою силу. Машины не были чем-то плохим: они заменили животных или людей, выполнявших работу животных. Но они разрушали гармонию человека с миром, делая бесполезными его с таким трудом приобретенные навыки и движения. Умелые руки крестьянина были так же мало нужны в новом мире, как и его родной язык. Маркс связывает отчуждение рабочих в основном с вопросом о том, кому фактически принадлежат средства производства; но отчуждение сельского рабочего в тех случаях, когда оно имело место, заключалось не столько в лишении собственности, сколько в разрыве между его телом и его работой. Результаты машинной работы можно было наблюдать, но чувство контроля и удовольствие от ремесла исчезли. Традиционно труд был образом жизни, а не просто способом заработать на жизнь. Человек за работой - это почти весь человек. Человек с машиной был лишь половиной рабочей единицы, а с точки зрения производительности - менее важной половиной.

Крестьяне не вели счетов. То, чем они занимались, определялось не рынком, а потребностями семьи, и работать больше, чем большинство людей, было, наверное, все равно невозможно. Всеобщим мнением было мнение старого виноградаря из Маконне: "Когда человек работает изо всех сил, он должен зарабатывать столько, чтобы прокормить себя и сохранить жизнь своей семье. Это и есть справедливость".

Только в 1900-1905 гг., писал наблюдатель из Авейрона, крестьяне начали постигать "понятия производительности и использования времени". Только тогда многие наконец увидели, что натуральное хозяйство, далекое от пути к славной автономии, - это сущность тщетности и самоэксплуатации. Крестьянин ХХ века, как и фабричный рабочий XIX века, стал смотреть на труд по-новому: уже не ради пропитания, а ради оплаты. Логика денежной экономики взяла верх. В результате, поскольку от любого труда ожидался денежный доход, пропорциональный затраченным усилиям, многие виды работ стали считаться бессмысленными. Если раньше работа включала в себя множество видов деятельности - прополку, починку ограждений, построек или инструментов, обрезку деревьев, защиту молодых побегов от скота, раскалывание дров, изготовление веревок или корзин, - то теперь она оценивалась по нормам наемного труда. Работы, не приносящие готовой денежной отдачи, считались не работой, а подсобным трудом, например, обходом полей с целью их осмотра. Современные люди платили другим за выполнение этих работ или оставляли их невыполненными.

Самое главное, что это не хорошо и не плохо. Это так. Это произошло. Это суть того, что произошло во Франции между 1870 и 1914 годами.

 

Глава 29. КУЛЬТУРЫ И ЦИВИЛИЗАЦИИ

 

 

Этот шестиугольник можно рассматривать как колониальную империю, формировавшуюся на протяжении столетий: комплекс завоеванных, присоединенных и интегрированных в политико-административное целое территорий, многие из которых имели ярко выраженную национальную или региональную специфику, а некоторые - специфически не- или антифранцузские традиции. В качестве примера можно привести неполную перекличку: в XIII веке - Лангедок и часть центра; в XV - Акви-тания и Прованс; в XVI - Бретань; в XVII - Наварра, Беарн, Баскская область, Руссильон и Сердань, часть Эльзаса и Французской Фландрии, Франш-Конте; в XVIII - Лотарингское герцогство, Корсика, папский Комтат-Венайсин; в XIX - Савойя и Ницца.' В результате к 1870 г. образовалось политическое образование под названием Франция - королевство, империя, республика - образование, сформированное в результате завоеваний и политических или административных решений, сформулированных в Париже (или под Парижем). Современное представление о нации как о совокупности людей, объединенных по собственной воле и имеющих определенные общие черты (не в последнюю очередь исторические), было в лучшем случае сомнительно применимо к Франции 1870 года.

Сразу после Первой мировой войны Марсель Мосс размышлял о различии между народами или империями и нациями. Народ или империю он рассматривал как слабо интегрированную структуру, управляемую внешней центральной властью. Нация же, напротив, - это "материально и морально интегрированное общество", характеризующееся "относительным моральным, умственным и культурным единством его жителей, которые сознательно поддерживают государство и его законы". Очевидно, что Франция 1870 года не соответствовала модели нации, предложенной Моссом. Она не была интегрирована ни морально, ни материально; то единство, которое она имела, было не столько культурным, сколько административным. Кроме того, многие жители страны были равнодушны к государству и его законам, а многие и вовсе отвергали их. "Страна, - говорит Карл Дойч, - настолько велика, насколько велика взаимозависимость, которую она воспринимает". По этому стандарту шестиугольник отмирает.

 

Вопрос здесь не политический: политический конфликт по поводу природы государства и того, кто должен им управлять, отражает более высокую степень интеграции, чем та, которой достигло население нашей глубинки. Вопрос скорее в "широкой взаимодополняемости социальных коммуникаций", которая, по мнению Дойча, делает народ единым. За пределами городских центров на большей части территории Франции не было "общей истории, которую можно было бы пережить как общую", не было "общности