Именно из-за поражения в войне и раздела, а также из-за того, что ее международный статус (как и статус Берлина) по-прежнему регулировался странами НАТО и Варшавского договора, этот экономический вес Германии не конвертировался в политическое влияние. ФРГ, ощущавшая естественную ответственность за немцев на Востоке, особенно остро воспринимала любое потепление или похолодание в отношениях между странами НАТО и Варшавского договора. Она вела наиболее активную торговлю с Восточной Европой и СССР, хотя, конечно же, в случае очередной войны ей пришлось бы тяжело, ведь она оказалась бы в опасном положении на самой линии фронта.

Обеспокоенность Советов и (почти в той же мере) Франции в связи с возможным возрождением «немецкого милитаризма» означала, что ей не суждено было стать ядерной державой. Она чувствовала себя виноватой перед соседями (Польшей и Чехословакией), уязвимой для России, крайне зависимой от США; она с благодарностью приветствовала особые франко-германские отношения, предложенные де Голлем, но редко имела возможность применить свои экономические мускулы, чтобы контролировать более напористые политические шаги французов. Жители Западной Германии, находившиеся в глубокой интеллектуальной конфронтации с собственным прошлым, рады были выглядеть хорошими командными игроками, но не решительными лидерами в международных делах{984}.

Это очень сильно контрастировало с ролью Франции в послевоенном мире или, точнее, в мире после 1958 года, когда де Голль взял бразды правления в свои руки. Как упоминалось в предыдущем разделе, экономическому прогрессу, которого надеялись достичь после 1945 года стратеги во главе с Монне, препятствовали колониальные войны, партийно-политическая нестабильность и слабость франка. Тем не менее даже во время индонезийской и алжирской кампаний французская экономика уверенно набирала обороты. Впервые за многие десятилетия численность населения страны увеличивалась, оживляя внутренний спрос. Франция была богатой, разнообразной, но недостаточно развитой землей, ее экономика стагнировала с начала 1930-х годов. Благодаря миру, американской помощи, национализации коммунального хозяйства и государственному стимулированию достаточно было укрупнения рынка, чтобы рост стал очень вероятен. Кроме того, Франция (как и Италия) находилась на сравнительно низком уровне индустриализации на душу населения из-за своей Провинциальной и зависимой от сельского хозяйства экономики, Так что шаги в этом направлении оказались очень впечатляющими: C $5 в 1953 году до 167 в 1963-м и 259 в 1973-м (относительно Великобритании в 1900 году, чей уровень взят за 100){985}. Среднегодовые темпы роста достигали 4,6% в 1950-х годах и 5,8% в 1960-х благодаря «пульсу Общего рынка. Специфические условия участия в нем не только защищали французское сельское хозяйство от мировых цен, но и обеспечивали ему крупный европейский рынок. Общий бум в Западной Европе способствовал расширению экспорта как традиционных французских товаров с высокой добавочной стоимостью (одежда, обувь, вина, украшения), так и новых — самолетов и автомобилей. С 1949 по 1969 год производство автомобилей выросло в десять раз, алюминия — в шесть раз, тракторов и цемента — вчетверо, железа и стали — в два с половиной раза{986}. Франция всегда была весьма состоятельной, хотя и недостаточно индустриализованной страной; к 1970-м годам она стала намного богаче и современнее.

Однако же рост Франции никогда не имел столь широкой промышленной основы, как у ее соседа по другую сторону Рейна, и надежды президента Помпиду на то, что его страна вскоре обгонит ФРГ, оставались маловероятными. Не считая ярких исключений в виде электрической, автомобильной и аэрокосмической отраслей, большинство французских фирм были небольшими и обладали недостаточным капиталом, а их товары стоили дороже, чем у немецких конкурентов. Несмотря на «рационализацию» аграрного сектора, сохранялось множество мелких хозяйств, которые даже поддерживались дотационной политикой Общего рынка; к тому же давление на сельскую Францию и социальные трудности промышленной модернизации (например, закрытие старых сталелитейных заводов) провоцировали вспышки недовольства рабочего класса, самой известной из которых стали беспорядки 1968 года. Из-за скудости собственных запасов топлива Франция сильно зависела от импорта нефти, и (несмотря на амбициозную программу атомной энергетики) ее торговый баланс испытывал резкие колебания вместе с мировыми ценами на нефть. Ее отрицательное сальдо торгового баланса с ФРГ неуклонно нарастало, требуя регулярной девальвации по отношению к немецкой марке, что, пожалуй, являлось более надежной мерой для французской экономики, чем дикие флуктуации обменного курса доллар-франк. Поэтому даже в периоды уверенного экономического роста французской экономике была свойственна некоторая ненадежность, которая в случае потрясений заставляла осторожных буржуа эмигрировать в Швейцарию вместе с их сбережениями.

Как бы то ни было, Франция всегда имела необычайно большее влияние для страны со скромными 4% мирового ВНП, причем сказанное относится не только к периоду президентства де Голля. Возможно, это объясняется просто национально-культурной самоуверенностью{987}, совпавшей по времени с ослаблением американского влияния, потерей привлекательности России и почтительным отношением Германии. Если у Западной Европы и мог появиться представительный лидер, то Франция казалась более очевидным кандидатом на эту роль, чем изоляционистская Британия или смиренная Германия. Более того, разные французские правительства быстро приходили к пониманию, что скромную реальную силу их страны можно умножить, убедив Общий рынок придерживаться той или иной линии (в связи с сельскохозяйственными тарифами, высокими технологиями, иностранной помощью, сотрудничеством с ООН, политикой в отношении арабо-израильского конфликта и т. д.), что, по сути, позволяло направлять крупнейший в мире торговый блок в выгодном Парижу направлении. Ничто не удерживало Францию от односторонних действий, когда они требовались.

Тот факт, что все четыре крупнейшие европейские страны в эти десятилетия богатели и наращивали производство вместе со своими меньшими соседями, не гарантировал вечного счастья. Ранние надежды на особо тесную политическую и конституционную интеграцию разбились о все еще жесткий национализм европейцев, демонстрируемый сначала Францией де Голля, а затем и другими странами (Великобританией, Данией, Грецией), которые позже и менее охотно присоединились к ЕЭС. Экономические разногласия, в особенности из-за высоких расходов на поддержку фермеров, нередко могли парализовать важные процессы в Брюсселе и Страсбурге. Когда нейтральная Ирландия присоединилась к союзу, стало невозможно проводить общую оборонную политику, которую пришлось оставить на усмотрение Североатлантического альянса (из командования которого Франция уже успела выйти). Энергетический кризис 1970-х годов особенно сильно ударил по Европе, развеяв первоначальный энтузиазм; при всех широко распространенных опасениях и напряженном планировании в Брюсселе оказалось очень непросто разработать высокотехнологичные ответы на вызовы со стороны Японии и США. Но несмотря на эти многочисленные трудности, сам экономический масштаб ЕЭС означал, что международный ландшафт теперь относительно 1945 или 1948 года сильно отличается. ЕЭС, безусловно, являлось ведущим импортером и экспортером мировых товаров (хотя значительная их часть приходилась на внутриевропейский обмен) и в 1983 году имело явно самые крупные золотовалютные резервы; оно производило больше автомобилей (34%), чем Япония (24%) или США (23%), и больше цемента, чем какая-либо страна, а по производству нерафинированной стали уступало только СССР{988}. Европейское экономическое сообщество, включавшее 10 стран с общей численностью населения в 1983 году значительно больше, чем имели США, и почти такой же, как в СССР (272 млн. человек), могло похвастаться существенно более высоким ВНП и большей долей в мировом промышленном производстве, чем Советский Союз или даже весь блок СЭВ. Хотя в политическом и военном отношении ЕЭС все еще оставалось незрелым, оно теперь оказывало гораздо большее влияние на мировую экономику, чем в 1956 году.