Итак, Европа, реализации экономического потенциала которой раньше мешали война и политика, теперь получила шанс это исправить. И в восточной, и в западной части континент был преисполнен намерения «отстроить заново» и готовности учесть ошибки тридцатых годов. Государственное планирование, будь оно кейнсианской либо социалистической разновидности, придавало концентрированный импульс этому стремлению к социальному и экономическому участию; коллапс или дискредитированность прежних структур упрощали внедрение инноваций. США не только влили в Европу миллиарды долларов помощи по плану Маршалла («жизненно необходимая инъекция, сделанная в самый подходящий момент», как ее удачно описывали{971}), но и предоставили европейским странам гарантии военной безопасности. (Нужно заметить, что Великобритания и Франция понесли большие военные расходы в годы войны в Корее и в период, предшествовавший их деколонизации, однако и им, и их соседям пришлось бы потратить намного больше своих скудных ресурсов на вооружение, если бы они не оказались под защитой США.) Благодаря уменьшившемуся количеству торговых барьеров, фирмы и частные лица смогли пользоваться гораздо более крупным рынком. Это было особенно значимо, потому что торговля между развитыми странами (в данном случае между европейскими государствами) всегда была выгоднее, чем торговля с другими регионами, из-за высокого взаимного спроса. Если «зарубежная» торговля Европы росла в эти десятилетия быстрее всех прочих сфер, то это происходило в основном благодаря большому количеству сделок между соседями. За одно поколение после 1950 года доход на душу населения увеличился, как за полтора предыдущих столетия!{972} Социально-экономический темп этих перемен был поистине удивителен: доля работающего населения Западной Германии, занятого в сельском хозяйстве, лесной промышленности и рыболовстве, сократилась с 24,6% в 1950 году до 7,5% в 1973-м, а во Франции — соответственно с 28,2 до 12,2% (и до 8,8% в 1980 году). Чистые доходы росли, как на дрожжах, по мере распространения индустриализации; в Западной Германии доход на душу населения взлетел с $320 (1949) до $9131 (1978), а в Италии — с $638 в 1960-м до $5142 в 1979 году. Количество автомобилей на 1000 человек увеличилось в ФРГ с 6,3 (1948) до 227 (1970), а во Франции — с 37 до 252{973}. Вне зависимости от единиц измерения и несмотря на сохранявшееся неравенство между регионами выгоды были реальны и неоспоримы.

Это сочетание общего экономического роста со значительными вариациями в его скорости и последствиях хорошо заметно, если посмотреть на то, что происходило в каждой из бывших великих держав. К югу от Альп случилось «итальянское чудо», как преувеличенно окрестили эту ситуацию журналисты: ВНП страны в реальном выражении рос после 1948 года почти втрое быстрее, чем в период между Первой и Второй мировыми войнами. В самом деле, вплоть до 1963 года (когда рост замедлился), итальянская экономика развивалась активнее, чем любая другая, кроме японской и западногерманской. Впрочем, сейчас это тоже не кажется удивительным. Италия всегда была наименее развитой из европейской «большой четверки», иначе говоря, ее потенциал не был полностью реализован. Отказавшись от абсурдной фашистской экономической политики и получив щедрую американскую помощь, итальянские производители смогли воспользоваться преимуществами низкой стоимости труда и хорошей репутации в области проектирования, для того чтобы резко нарастить объемы экспорта, особенно внутри Общего рынка. Гидроэлектроэнергия и дешевизна импортной нефти компенсировали отсутствие в стране собственных запасов угля. Важным стимулом стало автомобилестроение. Благодаря потребительскому буму «Фиат» — местный производитель автомобилей — на долгие годы стал безусловным лидером на внутреннем рынке и создал хорошую базу для экспорта к северу от Альп. К традиционным товарам, таким как обувь и высококачественная одежда, добавилась новая продукция: например, итальянские холодильники в 1960-е годы продавались в Европе успешнее, чем любые Другие. Впрочем, нельзя сказать, что это была история безусловного успеха. Разрыв между севером и югом страны оставался хроническим.

Уровень жизни как в городских центрах, так и в более бедной сельской местности был намного ниже, чем в Северной Европе. Недостаточная стабильность правительства, обширная теневая экономика и большой дефицит государственного бюджета, наряду с инфляцией выше средней в регионе, негативно влияли на стоимость лиры и делали экономическое восстановление довольно уязвимым. Италия проигрывала в сравнении с более передовыми соседями по уровню дохода или индустриализации; когда сравнивались темпы роста, то вырисовывалась более позитивная картина. Иначе говоря, Италия просто стартовала очень поздно{974}.

Великобритания, напротив, шла в 1945 году далеко впереди, по крайней мере по сравнению с другими крупными европейскими странами. Это отчасти может объяснить относительное замедление ее экономики в течение последующих четырех десятилетий. Поскольку (как и США) она не так сильно пострадала от войны, ее темпы роста вряд ли могли быть столь же высокими, как в странах, восстанавливавших свою экономику после нескольких лет военной оккупации и разрухи. Как обсуждалось выше{975}, непобежденность Британии, сохранение за ней места в «большой тройке» на Потсдамской конференции и имперских владений психологически маскировали необходимость коренных преобразований в ее экономической системе. Здесь война не привела к образованию новых структур, а напротив, сохранила традиционные институты, например профсоюзы, государственную службу и старинные университеты. Хотя лейбористское правительство 1945–1951 годов активно продвигало планы национализации и создания «социально-ориентированного государства», более фундаментального пересмотра экономических практик и установок не произошло. Все еще уверенная в своей особой роли в мире, Великобритания продолжала полагаться на зависимые колониальные рынки, тщетно старалась сохранить паритет фунта стерлингов, поддерживала крупные заморские гарнизоны (расходы на которые стали очень обременительны), отказывалась вместе с остальными делать первые шаги к объединению Европы и тратила на оборону больше, чем любая другая страна НАТО, не считая США.

Неустойчивость международного и экономического положения Великобритании оставалась непроявленной отчасти из-за еще большей слабости других стран в начале послевоенного периода, а также благодаря разумному выходу из Индии и Палестины, кратковременному приросту экспорта и сохранению имперских владений на Ближнем Востоке и в Африке{976}. Поэтому унизительный финал Суэцкого кризиса 1956 года особенно сильно шокировал британцев, обнаружив не только слабость фунта стерлингов, но и тот нелицеприятный факт, что Великобритания не может проводить военные операции в «третьем мире» при несогласии США. Тем не менее можно утверждать, что реальность спада все еще маскировалась. В вопросах обороны это происходило из-за выбранной после 1957 года политики опоры на ядерное сдерживание, которая обходилась намного дешевле конвенциональных сил, но при этом обеспечивала статус сверхдержавы, а в экономических вопросах — из-за того, что Британия тоже извлекала свою часть выгоды из общего бума 1950–1960-х годов. Хотя темпы роста этой страны были из числа самых скромных в Европе, в общем и целом ситуация все равно выглядела позитивнее, чем в предыдущие десятилетия, что позволило Макмиллану заявить британским избирателям: «Вам никогда не жилось лучше, чем сейчас!» Если оценивать это заявление в плане чистого дохода, количества стиральных машин или автомобилей, то оно было исторически верным.