Что же еще досказать? Самое неожиданное: старуха снова пригласила меня в кабинет, стала рыться в бумагах, нашла какую-то и протянула мне: «Впишите, говорит, свою фамилию, а внизу мы вместе с вами распишемся». Не поверите, ребята, эта была дарственная на коллекцию. Она бумагу заготовила давно, а все ждала, кому подарить. Само собой, я забормотал, что не достоин, ручку у нее поцеловал, но не отказался.

Вот теперь у меня все соединилось — и «Инфанта», и собрание профессора. Нальете мне? Пересохло от разговора.

Ему налили, он выпил.

— А учителка-то, учителка? — поинтересовался кто-то.

Блюмкин усмехнулся.

— Да вот, к шести пойду поезд встречать на Казанском. Отработала она в Зинчино. Может, жениться мне, а? Как-никак, скоро тридцать.

Все взволнованно заговорили, застучали рюмками: стали пить за счастье Блюмкина.

— Не, не, — пьяно мотал головой расчувствовавшийся Блюмкин. Он как-то мгновенно сник, будто из него выпустили воздух. — Мне на ней прямо там надо было жениться, в Зинчино. Как началось, так сразу не упускать момента. Честно! Так хотелось ей оттуда вырваться! Увез бы ее. В этих делах антракты в полтора года не бывают. Да еще в самом начале. А тут, в Москве, у нее вон какой выбор — дипломаты, докторанты, мать их… Куда мимо их с инженерным-то рылом?..

Собутыльники разом откликнулись на последнюю фразу Блюмкина: инженерам, действительно, в этом подлючем мире приходится хуже всех.

— Вот я, к примеру, получаю сколько? — вопросил один из них.

И общим вниманием завладела уже эта, живо задевшая каждого новая тема.

Блюмкин встал и пошел в вестибюль, будто бы по нужде. Но вышел он на улицу и отправился вверх по Петровке, к бульварам. Воздух незаметно трезвил его.

Опять я за свое, думал Блюмкин. Ну, ездил в Зинчино, ну, переспал со старухиной дочкой — ей уж под сорок, тоска без мужика, подлегла к нему ночью, а на следующий день сам же он и сбежал. Нумизматика-бонистика! Какую-то инфанту с пажом изобразил!.. Сроду такой банкноты не было, и как только в голову прилезло! Да и вообще, пустое это все, — есть у него штук двадцать монет, на базарчике в Центральном парке их и показать стыдно. Эх, романтик я, романтик, люблю красивое!

На Петровском бульваре стал он было кадриться к девушке, но неосторожно дыхнул перегаром, и она ускорила шаги.

1973

Ночное золото

С утра над городом стояло марево. Воздуху не хватало. В полдень у меня разболелась голова, я вернулся с автобусной остановки и вместо того чтобы провести день на пляже, купаясь в реке, обречен был мучиться в душной комнате, пластом, в полубредовом забытьи лежа на диване.

Комната была наглухо закупорена: наша хозяйка панически боялась мух. «Лучше приступ печени (она страдала печенью), чем услышать, как жужжит в доме муха», — говорила она. В доме у нее, действительно, поддерживалась идеальная чистота. Но как можно было рассчитывать на полное отсутствие мух, если во дворе стоял невероятно мерзостный, распространявший убийственное зловоние сортир! Отхожее место, как и помещавшийся между ним и домом колодец, ведро которого ежедневно срывалось с перегнившей бельевой веревки, служили сразу нескольким семьям. Все хозяева, чьим общим потребностям удовлетворяли оба эти жизненно важные бытовые сооружения, пребывали в постоянной войне друг с другом. А как известно, всякой войне сопутствуют запустение, вонь и антисанитария.

Часам к четырем я почувствовал себя несколько бодрее, встал, зашел выпить чашечку кофе и снова отправился к остановке. Собиралась гроза. Небо обложило, где-то погромыхивало, а когда автобус выехал на открытое пространство, стало видно, как в отдалении, над Замковой горой, то и дело сверкает, и казалось, что гора, по народному выражению, «притягивает молнии». Немудрено было понять, почему это происходит: громадный, с крутыми склонами холм, на вершине которого некогда высился замок, господствует над всей округой. Издавна этот замок, неприступный для войска, служил отличной мишенью для молний, от них он и погиб: лет двести тому назад среди июльской ночи молния дважды ударила по его строениям, и когда уже вся гора была объята пламенем, ударила в третий раз — в пороховые погреба. Теперь от замка одни руины. Но они хорошо видны из центра города, да и отсюда, издалека, глядя в окна автобуса, на фоне набухшего черного неба я отчетливо различал контуры древней цитадели.

У пляжа, на конечном кругу, стояла толпа, от берега, завидев подошедший автобус, бежали люди, все торопились удрать от поднявшегося пыльного ветра и первых удивительно крупных редких капель дождя. Я прошелся вдоль пустой реки, и хотя своих уже, конечно, не нашел, порадовался, что дышу свежестью и головной боли не чувствую. Но потом, когда под ливнем ехал в набитом автобусе назад, к городу, понял, что боль не отпустила совсем, а только поутихла на время.

Мои были дома. Они уехали с пляжа еще до начала общего бегства из-за того, что испугались довольно неприятного происшествия: на мачте протянутой близко от берега высоковольтной линии вдруг появилось ослепительное свечение. Некоторое время оно держалось около изоляторов, треща и разбрасывая искры, потом поднялось сияющим столбом, внезапно усилилось и исчезло. Все продолжалось с минуту или больше. Был ли это пробой изоляции или атмосферный разряд, — но так или иначе, тревога, какую всегда внушает человеку молния, заставила быстро собраться и вернуться домой.

Гроза прошла, задев город краем. Наступил вечер. Мы с час, примерно, гуляли по улицам, ходили к подножью горы, чтобы снова, в который раз, посмотреть снизу на развалины замка. Потом вернулись, распахнули окна и легли.

Спалось неспокойно: от духоты я сбрасывал простыню, ворочался и, просыпаясь, всякий раз бессознательно отмечал, что голова продолжает тупо болеть.

Окончательно я пришел в себя, когда в тишине стоячего воздуха услышал цоканье копыт. Звук этот мало привычен моему слуху, но я смог явственно различить, что идут не одна и не две лошади. На нашу узкую улочку, где дома стоят окно в окно, среди ночи, казалось, въезжал целый отряд городской конной стражи, и я воочию представил, как молчаливые всадники движутся во мраке, едва не задевая коленями шершавые стены, как колышется и поблескивает их тяжелая амуниция… Этому городу много веков, и улица наша — в его самой старой, центральной части. Кто знает, в какие еще незапамятные времена высекались подковами искры из гладких гранитных торцов, которыми она вымощена! Полуночная стража, безмолвный дозор, два десятка мечей, алебард и мушкетов, во главе капитан, он чуть выше плеча поднимает руку