на всю последующую жизнь каждого советского человека, а в данном случае — самым существенным образом сформировали творческую индивидуальность писателя. В 1975 году, отвечая на анкету журнала «Вопросы литературы», Иван Чигринов назвал войну «первым и главным событием в его жизни». «Каждый из нас, — писал он, — будет привносить в изображение войны что-то свое, воссоздавая ее общую картину. О минувшей войне, на мой взгляд, еще не все сказано».

К большим эпическим произведениям Ивана Чигринова привел не только традиционный в литературе опыт писателя-рассказчика, но и отнюдь не традиционный опыт исторической жизни, выпавший на долю его поколения. Пятнадцать лет назад рассказ «За сто километров на обед» Чигринов начал таким, во многом полемическим зачином (который, кстати, в контексте литературного развития 60-х годов воспринимался как прямой и обоснованный выпад против характерного для тех лет настроения инфантилизма, выразившегося, в частности, в апологетике граждански незрелого героя): «Нам, детям войны, было в ту пору (речь идет о 1943 г. — Г. Е.) лет по десять — ну, кому-то больше, кому-то меньше. Но мы тогда уже все знали, и мне иногда кажется, что знали гораздо больше, чем теперь, когда каждому из нас по тридцать лет».

Осмелюсь повторить старую, но не устаревшую мысль — лучшие произведения о войне всегда современны и доступны любому читателю. Позволю себе рассказать случай из своей литературной практики, связанный с именем Ивана Чигринова.

Мне предложили выступить перед школьниками и рассказать о творчестве Чигринова. Каково же было мое изумление, когда, переступив порог читального зала библиотеки, я увидела перед собой вместо ожидаемых девяти- или десятиклассников — школьников… семилетнего возраста. Признаться, я растерялась — ведь у Чигринова нет, ну, просто совсем нет произведений для ребят. И уже возникло было предательское намерение поменять предмет разговора, как вдруг вспомнился рассказ «За сто километров на обед». Последнее обстоятельство и решило исход нашей встречи, наверное, во многом уникальной встречи совсем еще маленьких граждан с большим, «взрослым» искусством писателя, который скорее всего никогда и не помышлял о столь юной аудитории. Прежде всего пришлось отважиться и задать самый простой и самый бытовой вопрос любопытному черноглазому мальчугану (правда, у меня мелькнула беспокойная мысль, что мальчуган этот не достиг даже семилетнего возраста, что и подтвердилось вскоре): «А далеко ли ты, малыш, ходишь на обед?» На что последовал незамедлительный ответ: «Из комнаты в кухню». Тут же мы подсчитали количество метров, при разных вариациях их получалось никак не больше пяти. Теперь можно было смело рассказывать о том, как дети сорок третьего года в только что освобожденной от фашистов восточной Белоруссии ходили за сто километров на обед в детский дом: из своей голодной деревни, где худо ли, бедно ли, но мате-дом: из своей голодной деревни, где худо ли, бедно ли, но матери все-таки были, — на обед к государству, к Советской власти.

Ситуации в рассказах Чигринова (и смена ситуаций), как правило, построены на противоречивой и неожиданной психологической детали; при простоте и строгости стиля деталь эта вызывает всегда точный эмоциональный эффект, если можно так сказать, происходит прямое попадание. Есть такая деталь и в рассказе «За сто километров на обед». В своей дальней дороге дети встречают пленного немца и у этого запуганного, тощего существа отбирают котомку со съестным (немцу подавали сердобольные белорусские бабы). Немец отдает свой скудный харч безропотно, а дети, распотрошив его торбу, возмущаются, ругают фрица за то, что тот насобирал так мало. Слушатели мои сидели затаив дыхание. И лишь черноглазый мальчуган печально проронил: «Так ему и надо, фрицу, но фрица этого тоже жалко». Вот тут-то и пришла моя очередь удивляться безошибочной детской интуиции и — мастерству писателя.

Перечитывая сейчас рассказы Ивана Чигринова (а все они написаны в основном в шестидесятые годы), невольно воспринимаешь их (сквозь опыт уже прочтенных и написанных позднее романов) не только как самостоятельные произведения (а они, разумеется, вполне самостоятельны и законченны, со своим локальным сюжетом, со своим строго очерченным кругом характеров), но и как своеобразную «пробу пера», как подступ, как творческую лабораторию будущих романов. И дело тут не только в совпадении или даже в перенесении некоторых ситуаций, а порой и имен действующих лиц, но и в общей настроенности писателя, в той задаче, которую он перед собой ставит, — постижение психологии народа, жившего и сражавшегося в условиях оккупированной Белоруссии. Вспомним рассказ «Гадание на обручальных кольцах», в котором речь идет о родинах, сопровождающихся традиционными народными обрядами, песнями, гаданиями. Начало августа 1941 года. Немцы еще не вступили в Веремейки, но все последние дни оставшиеся в деревне женщины и старики живут в тягостном предчувствии надвигающихся грозных событий. И вдруг «такая радость — родился человек, пускай и в такое лихолетье, как сейчас, в войну». Пожилая женщина, Зазыбова Марфа, отправляется на родины: там, в своей хате, она все время чувствовала гнет неизвестного, того, что предстоит испытать, а здесь, на этой гриве, всего в полукилометре от дома, ничего похожего не переживала: достаточно было увидеть, что все в деревне оставалось нерушимым и что ничего страшного пока не случилось. И вот даже Сахвея Мелешонкова родила».

Потом, позднее, в романах, этот мотив, мотив нерушимости народной жизни, станет одним из центральных. Истоки народного подвига, истоки советского патриотизма писатель ищет на большой исторической глубине — в привязанности человека к родной земле, политой кровью и потом многих поколений крестьян, трудившихся на ней и погибших за ее независимость. Иван Чигринов для отображения войны, избирает свой угол зрения — в его романах читатель не найдет крупных сражений, побед, партизанских диверсий, но зато очень пристально, с максимально близкой дистанции увидит человека, внутренние побуждения и движения его души, которые, в конечном итоге, и привели к великой победе.

Среди рассказов Чигринова встречаются и такие, что тематически связаны с современностью, с сегодняшним днем. Но их немного. Свою приверженность военной теме писатель весьма интересно, в своеобразной метафорической форме объяснил в 1979 году, отвечая на вопросы корреспондента газеты «Лiтаратура i мастацтва»: «Современность… Все мы создаем ее… Но ощущение такое, что когда-то, данным давно, я попал в большой дождь, он все идет, идет и идет, и не прекращается, а на мне некая тяжелая ноша, и я, так сказать, не могу поднять головы и посмотреть, появилось ли уже солнце или нет. Посудите сами. Детство — война, сразу — война и сразу боль, и память, мы же хорошо помним, как рвались снаряды в поле, как люди умирали от ран, как приходили похоронки… Боль памяти породило время труда.