безвозмездно. Наконец, Северино удостоверил меня, что нежные звуки такого инструмента нужны ему, чтобы помогать невидимому существу. Он сказал, что откроет мне свой секрет, если только я поклянусь на Библии, что я не воспользуюсь им сам и не передам другим, хотя он думает, что не так-то легко подражать его искусствам… Тут он сделал таинственную, слащавую гримасу, как, бывало, покойник Калиостро, когда он говорил женщинам о своих волшебных очарованиях. Горя нетерпением увидеть невидимую, я обещал Северино приготовить гидравлический орган. Тогда-то он подарил мне свое доверие и даже с удовольствием согласился на мое предложение, когда я вызвался помогать ему в его занятиях. Однажды я собирался идти к Северино и увидал на улице большое стечение народа. Мне сказали, что какой-то прилично одетый господин упал в обморок. Я протеснился вперед и узнал Северино, которого только что подняли и внесли в ближайший дом. Врач, случившийся поблизости, занялся им. После того как были применены разные меры, Северино с глубоким вздохом открыл глаза. Его взгляд, устремленный из-под судорожно-сморщенных бровей, был страшен, в нем горел мрачный огонь, боровшийся с ужасом смерти. Губы его дрожали, он хотел заговорить и не мог. Наконец, он несколько раз с сердцем ударил по карману жилета. Я наклонился и вынул оттуда несколько ключей. «Это ключ от вашей квартиры?» – спросил я. Он кивнул утвердительно. Я взял другой ключ и опять спросил его: «Это ключ от вашего кабинета, в который вы никогда не хотели впустить меня?» Он опять кивнул головой. Но когда я хотел снова продолжать свои вопросы, он в смертельной тоске начал охать и стонать, на лбу его выступили капли холодного пота, он развел руками и потом сложил их как бы в виде круга, показывая на меня. «Он хочет, – заговорил врач, – чтобы вы в сохранности держали все его вещи и аппараты, а если он умрет, чтобы вы владели ими». Северино еще сильнее закивал головой и, наконец, поборовши слабость, крикнул «Corre!» и снова лишился чувств. Я поспешил на квартиру Северино. Дрожа от любопытства и нетерпения, отворил я кабинет, где должна была скрываться таинственная невидимая, и немало удивился, найдя его совершенно пустым. Единственное окно кабинета было плотно занавешено, так что свет еле-еле пробивался в него. На стене висело громадное зеркало, как раз напротив двери, ведущей в другую комнату. Подойдя к зеркалу и увидя в нем, в слабом мерцании, свою темную фигуру, я невольно дрогнул от странного чувства, точно я находился в разобщительном приборе электрической машины. В то же самое мгновение голос невидимой девицы заговорил по-итальянски: «Отец, отец, пощадите меня хоть сегодня! Не бейте меня так жестоко, ведь вы только что умерли!» Я быстро открыл дверь в другую комнату: весь кабинет наполнился ярким светом, но в нем не было ни души. «Это хорошо, – заговорил опять смутный голос, – это хорошо, отец, что вы послали господина Лискова, он не позволит, чтоб вы меня били, он разломает магнитную палочку, и вы не встанете из могилы, в которую он вас положит; сердитесь сколько угодно, все равно, вы теперь мертвец, вы теперь не воскреснете к жизни». Вы можете, Крейслер, представить себе весь мой ужас: я не видал никого, а между тем смутный голос, казалось, говорил над самым моим ухом. «Черт побери, – воскликнул я громко, чтобы немного ободриться, – если бы я, по крайней мере, увидел где-нибудь дрянную бутылочку, я сейчас же разбил бы ее и передо мной, освобожденный из своего заключения, предстал, как живой, diable boiteux, а теперь». Мне вдруг показалось, что слабые вздохи, слышавшиеся в кабинете, доносились из-за перегородки, стоявшей в углу. Я подумал, что эта перегородка слишком мала, чтобы в ней могло скрываться человеческое существо, тем не менее подошел к ней, открыл задвижку и что же вижу? В углу, съежившись червячком, лежит девочка, смотрит на меня удивленными большими, прекрасными глазами… Я кричу ей «Выходи же, овечка! Выходи, малютка!», она протягивает мне свою руку, я беру ее – и точно электрический удар поражает меня с ног до головы.

– Стойте, мейстер Абрагам! – воскликнул Крейслер. – Что это значит? Когда я в первый раз случайно коснулся руки принцессы Гедвиги, со мной произошла совершенно такая же вещь, и даже теперь, хотя в более слабой степени, происходит тоже самое каждый раз, когда она милостиво даст мне свою руку?!

– Эге! – воскликнул мейстер Абрагам. – Так, значит, наша принцесса представляет из себя так же, как и милая Кьяра, нечто вроде gymnotus electricus, или raja torpedo или trichiurns indicus, или нечто вроде той прелестной забавницы, которая дала хорошую пощечину синьору Котунью, схватившему ее за спину и возымевшему желание произвести над ней анатомическое вскрытие, чего, конечно, вы не хотели сделать с принцессой. Но поговорим о принцессе в другой раз, а останемся теперь с нашей невидимой. Когда я, испуганный неожиданным ударом этой маленькой торпеды, отпрянул он нее с поспешностью, девочка сказала мне по-немецки удивительно приятным голосом:

– Ах, не истолкуйте этого дурно, Herr Лисков, но я не могу иначе: моя скорбь чересчур велика.

Не поддаваясь больше своему изумлению, я тихонько взял малютку за плечи, извлек ее из ужасного ее помещения и увидал перед собой нежное, грациозное созданьице, которое было, судя по росту двенадцатилетней девочкой, а судя по физическому развитию взрослой девицей не менее шестнадцати лет. Вот посмотрите только в книгу, портрет очень похож, вы непременно признаете, что не может быть более милого, выразительного лица, что ни на каком портрете нельзя увидеть таких прелестных, черных глаз, одушевленных внутренним огнем. Всякий, кто только не будет стремиться во что бы то ни стало требовать белоснежной кожи и светлых, как лен, волос, должен будет признать это личико прекрасным до совершенства, – только кожа ее была несколько смугла, а волосы черны, как смоль. Кьяра – так называлась эта «невидимая девица» – упала передо мной на колени, полная скорби и грусти, и, заливаясь слезами, воскликнула с неизъяснимым выражением:

– Je suis sauvee!

Я был проникнут чувством глубочайшего сострадания, в душе у меня были страшные подозрения. Принесли тело Северино. Второй припадок удара, поразивший его, как только я его оставил, кончился смертью. Как только Кьяра увидела труп, она перестала плакать, начала смотреть на мертвого Северино суровым взглядом и удалилась, когда люди, принесшие труп, начали с любопытством рассматривать ее и смеяться, полагая справедливо, что вот, наконец, они видят «невидимую девицу». Я нашел невозможным оставлять девушку одну с трупом. Добрые хозяева изъявили готовность принять ее