не называть эту книгу прекрасной и чудной: пока я читал ее, предо мной в полной ясности обрисовывались все чудеса моего бытия, моего блуждания здесь, в земной юдоли! Ха! В то время как я пишу эти строки, над головой моей блещет дивное светило и, сливаясь со мною в загадочном странном сродстве, светит мне прямо в душу и потом светит прямо из моей души! О, на челе своем я ощущаю этот палящий, этот пылающий луч длиннохвостой кометы… Да, я сам хвостатая комета, я, кот Мурр – небесный метеор, который пророчески-грозно мчится над миром в загадочном блеске своем. И подобно тому, как пред яркой кометой меркнут на небе все звезды, так точно померкнете все вы во мраке безвестности, померкнете вы предо мной, коты, другие животные, а также и люди! Но все же, хоть Божественная природа и просвечивает во мне, в хвостатом духе света, не должен ли я буду разделить участь всех смертных? В моем сердце слишком много любви, я слишком чувствительный кот, чтобы вполне примкнуть к тем слабым душой существам, которые вижу кругом! Потому-то я и грущу, потому и болит мое сердце: повсюду я вижу себя одиноким, как бы в унылой пустыне; я не принадлежу настоящему веку, о, нет, я весь в далеком грядущем, когда всеобщее распространение образованности научит чувствовать тонко и не будет на свете ни единой души, которая бы могла достаточно подивиться мне. А ведь славная это штука, когда мне будут удивляться. Даже похвалы молодых, вульгарных, несведущих котов – и те доставляют мне неизъяснимое блаженство. Я умею приводить таких юнцов в изумление, достигающее у них крайних своих степеней. Но что в том! Сколько бы они ни напрягали свои силы, они не могут возвыситься до мощных звуков хвалебных труб, они только умеют кричать, что есть мочи «Мяу, мяу!»… Нет! О потомстве должен я думать, оно оценит меня! Пусть я напишу теперь философский трактат. Кто проникнет во всю глубину моего мышления? Если я снизойду до того, что сочиню комедию, где найдутся актеры, способные ее разыграть? Если я примусь за другие литературные работы, например, буду писать критические статьи, – занятие вполне меня достойное, так как я парю превыше всего, что называется поэтами, сочинителями, художниками, могу везде выставить себя в качестве образца, конечно, недостижимого, в качестве идеала совершенства, следовательно, могу высказать единственно компетентное суждение, – кто будет способен разделить мои взгляды, кто сумеет воспарить до моей точки зрения? Есть ли на свете такие лапы или руки, которые бы могли возложить мне на чело заслуженный лавровый венок? Но все-таки я стою настороже, я сам возложу на себя венок, и, если только кто-нибудь посмеет к нему прикоснуться, с целью его растрепать, я покажу ему, как остры мои когти. Ведь существуют же такие завистливые бестии! Как подумаю я, что принужден буду защищаться от их нападений, я сейчас же выпускаю когти и, забываясь, больно раню этим острым оружием свое собственное прелестное лицо. Даже к чувству благородного самосознания примешивается невольно какое-то недоверие… но может ли быть иначе!.. И тут еще разные оскорбления: на днях, например, юный Понто, встретившись на улице с целой толпой таких же, как и он, молодых пуделят, начал им говорить о последних событиях дня, а обо мне и не упомянул, несмотря на то, что я сидел всего в шести шагах от него на слуховом окошечке родного моего погреба. Я немало был раздосадован, когда он на мои упреки ответил утверждением, будто бы он меня совсем и не заметил.

Однако пора обратиться к вам, о, родственные мне души, – души поколений более прекрасных, чем теперешнее… О, я хотел бы, чтобы эти поколения грядущего были уже здесь, в царстве настоящего, чтобы они питали в уме своем достодолжные мысли о величии Мурра и громко высказывали эти мысли, так громко, чтобы ничего другого не было слышно от оглушительного крика… Так вот, теперь-то хочу я сообщить вам, о родственные души, дальнейшие приключения, пережитые вашим Мурром в годы его юности. Внимание, други мои: приближается важный момент, момент перелома!

Наступили иды марта, и на крышу пали кроткие лучи солнца, вешнего и ясного, и в душе моей зажегся лучезарный, нежный пламень. Два уж дня я весь томился непонятною печалью, неописанного мукой, болью сладкой души! В третий день я стал спокойней, но затем лишь, чтоб потом впасть в больное состояние неизведанной тоски.

Вблизи от меня из слухового окна тихонько, не торопясь, вышло милое создание – о, если бы я только мог описать прекрасную! Она была одета в белое платье и только ее прелестный лоб был украшен маленькой шапочкой из черного бархата; равным образом на ее ножках были надеты черные чулочки. В чудных обворожительных глазах изумрудного цвета сверкал приветный огонек. Нежные движения тонких остроконечных ушей заставляли догадываться, что в этой красоте живет добродетель и разум, а в волнообразном трепете хвоста сказывалась благородная грация и привлекательная женственность.

Милое дитя, по-видимому, не заметило меня, оно взглянуло на солнце, зажмурилось и чихнуло. О, этот звук мгновенно наполнил меня сладостным трепетом, мой пульс забился сильнее, кровь закипела в моих жилах, сердце мое расширилось и готово было разорваться, неизъяснимая блаженная мука, почти лишавшая меня самообладания, вылилась, наконец, в долгом, протяжном «мяу». Малютка быстро обратила ко мне свой взор, выражавший страх, детский наивный испуг. Чьи-то невидимые лапы с неудержимой силой повлекли меня к ней, но едва только я прыгнул к очаровательной девушке, желая обнять ее, как она с быстротой молнии скрылась за дымовой трубой. В отчаянии и исступлении я носился вдоль и поперек по крыше, испуская самые жалостные вопли, – тщетно, она не приходила! О, какое состояние! Кусок не шел в мое горло, науки были мне противны, я не мог больше ни читать, ни писать.

– О, Небо! – воскликнул я на другой день. – Я искал свою возлюбленную везде: на крыше, на чердаке, в подвале, во всех коридорах дома – и после бесплодных поисков, безутешный, вернулся домой, и в мыслях все видел перед собой обворожительную малютку, и, когда мейстер подставил мне под нос блюдо с жареной рыбой, эта последняя глянула на меня милыми глазами, и в безумном восторге воскликнув: «Это ты, желанная?», я одним глотком пожрал рыбу.

«О, Небо, Небо! – воскликнул я потом. – Это ли есть любовь?» Я несколько успокоился и как юноша, обладающий известной эрудицией, решил тотчас подвергнуть свои чувства трезвому