– Ты тупой металлический ублюдок, – пропыхтел Рингил – это были последние отчаянные остатки сопротивления, но что-то – будь то колдовство двенд или раны, – он не мог понять, вновь утягивало его в кружащуюся мягкую тьму. Слова эхом отражались где-то наверху, пока он падал. – Она этого не сделает, Кормчий, ей это на хрен не нужно. Она никогда не обратится против Химранов; они – краеугольный камень всего, что построил ее народ.

– Да, полагаю, я принял во внимание и учел это. Механизмы на месте. – Голос Стратега оставался странно близким и четким по мере того, как Рингил проваливался в беспамятство. – Но спасибо за заботу. О, и спасибо за героическую службу по освобождению наших основных заговорщиков. Ты победил, как и подобает герою. Тебя будут помнить и почитать – если не вечно, то, конечно, очень долго, я полагаю. Прощай.

И дальше, вниз по бесконечному, покрытому серой паутиной туннелю утрат, уходящему в черноту.

На этот раз, возвращаясь, он знает, что это колдовство, – он чувствует его запах. Ощущает вкус в глубине горла, как будто употребил слишком много крина. Видит двенд, мерцающих вокруг, как голубое пламя свечи размером с человека, еще до того, как открывает глаза.

И все же он их открывает.

Стоячие камни, укоренившиеся на склоне унылого низкого холма.

Они возвышаются по обе стороны от Рингила, изгибаются кольцом, безликие и грубо отесанные. Двенды сбились в кучку из шести или семи особей, одетых в черное, в центре круга, обсуждая что-то на своем родном жутком языке, в основном повернувшись спиной. Необъяснимо, но Рингил уже на ногах, хотя это, кажется, не стоит ему никаких усилий. Откуда-то дует холодный ветер, над головой – торопливое серое небо, и у него болят кости.

Он пытается сплюнуть. Вместо этого кашляет и давится. От холодного воздуха кашель делается резким, скрипучим. Тупая боль в груди, поперек груди, – он смотрит вниз, понимает.

Они привязали его прямо к одному из камней. Живая бечевка Рисгиллен – маслянистая, блестящая веревка шириной всего в палец, но обмотанная вокруг него дюжину раз, а то и больше, высоко под мышками и плотно обхватившая грудь, и ниже по животу, пригвоздив руки; и все эти витки тлели бледно-синим пламенем, шевелились, как беспокойные змеи. С ним уже такое бывало, он уже видел эту штуку в действии еще в Ихельтете – она могла сжимать или ослаблять хватку, скручиваться, прорастать свирепыми шипами, все по прихоти своей хозяйки – о, гляди-ка, вот и она…

Рисгиллен отвлекается от беседы с другими двендами, видит, что он очнулся. От такого зрелища на ее лице расцветает широкая улыбка. Она идет к нему через высокую и густую, спутанную траву – идет неспешно, как будто в ее распоряжении все время в мире, и он не видит даже следов боевого напряжения, как было в особняке Финдрича.

– Рингил, – говорит она таким тоном, словно видит перед собой любимейшего товарища или друга семьи. – Наконец-то ты проснулся.

Он собирается с духом, когда она подходит ближе, но старается этого не показывать.

Кажется, не выходит. Ее губы кривятся.

– О, не переживай, герой. Я не причиню тебе вреда, как это было на юге. Теперь твоя плоть слишком ценна для нас.

Он пьяно качает головой.

– Мы должны прекратить встречаться вот так, Рисгиллен.

– Прекратим. Это будет последний раз, обещаю. Разве ты не чувствуешь, как мало страниц осталось в твоей истории?

Он для пробы тянется к икинри’ска. Бесполезно. Все равно что затянуться криновым косяком, но наполнить легкие одним лишь древесным дымом. Все равно что вместо Друга Воронов обнаружить пустые ножны.

Рисгиллен снова улыбается ему.

– О, не волнуйся. У нас есть меч для тебя. Латкин из Талонрича скоро спустится с ним.

Она кивает на вершину холма, где… ну, что-то происходит – это точно. Но у Рингила никак не получается сосредоточить взгляд на этом «чем-то». Он видит дым и молнию, внутри движется нечто похожее на щупальце – и оно темное, как сердце бури, но смотреть на него напрямую больно глазам, словно от яркого света, и…

– Видишь ли, на это ушло некоторое время, – продолжает сестра Ситлоу мягким, но настойчивым тоном. – На подготовку. На то, чтобы извлечь меч из разожженного тобою пожара, понять, что ты сделал, очистить клинок от соприкосновения с той… тощей унылой обезьяной, на которую ты его натравил.

– Видишь, Слаб… – Он цепляется за унылые обрывки юмора – больше, на самом-то деле, ничего не осталось. – Ты никогда никому не нравился, даже этой демонической суке.

– Но время здесь… – Рисгиллен взмахивает рукой, – как ты сам знаешь, гибкое. Здесь нет никакой спешки. И на этот раз мы собрали все детали со всей возможной тщательностью. На этот раз мы не недооцениваем мир, который должны вернуть.

– Это впервые.

– Ну да, знаки были сложными. Запутанными. Читать их оказалось трудно – труднее, чем мы привыкли. Когда Черный народ пришел в этот мир, они нарушили его целостность. Повредили вечные нормы. Они были Другими; они не принадлежали этому месту. За пять тысяч лет хаос и неразбериха, посеянные ими, все еще не утихли. Герои больше не выступают так ясно, как когда-то, в те времена, когда мы правили реальным миром. Они испятнаны, запачканы, их трудно узнать или оценить. Ситлоу думал, что видит в тебе нового героя, но я считаю, что на самом деле он видел вот это. – Она указывает жестом на круг из камней. – Твое преображение. Видишь ли, они принадлежали Кормориону. Их воздвигли и связали олдрейнской магией для него одного, последнего Темного Короля. Они были его силой и пристанищем в Серых Краях. Какое-то время казалось, что они могут перейти к тебе, что ты можешь надеть эту мантию. Но теперь я думаю, что это были просто отголоски этого момента – момента, когда Корморион снова выйдет из тени, из славного прошлого олдрейнов, и облачится в твою плоть.

Оказывается, ты все-таки не герой, Рингил. Ты просто вместилище.

Вопреки резкому тону, она протягивает руку и гладит его по щеке там, где проходит шрам, которым наградил его Ситлоу.

– Он был большой любовью моего брата. Корморион Илусилин Мэйн, Корморион Лучезарный. Никто из вашего рода, явившийся до или после, за все годы, пока мы прятались на задворках человеческих мифов и легенд, никогда не вызывал в Ситлоу Иллракском таких чувств, как Корморион. Возможно, он думал, что со временем тебе это удастся, но… – Она пожимает плечами. – Видишь, как все удачно складывается. Я чту память брата, мщу за любовь, которую он предложил, а ты отверг, и возвращаю истинное средоточие его сердца – все это одновременно. Месть и искупление в одном акте. Я лишь теперь понимаю, насколько это элегантно.

Он издает сдавленный смешок, похожий на кашель.

– А ты права, вашим вечным нормам и впрямь здорово досталось, верно? Искупление? Месть? Они не бывают такими чистыми, ты, хмельная гребаная сука.