Прощаюсь.

* * *

– …Пали!

Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу – три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.

На пол.

Многоголосый крик – снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…

– Пали!

Грохот, треск.

Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? Наверное.

Сын мой, ты спишь? Ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?

Есть ли вокруг нас безопасное место?

Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь – жидкий янтарь.

Я еще нужен моему мальчику.

Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи – не осой в золотые стенки, но силой в силу.

Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик, – видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!

Раньше нет, есть лишь сейчас.

Сын мой, я скоро вернусь! Я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!

Мне холодно.

Мне смешно.

Может быть, это и есть – страх?

– …От чорт!

У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.

– Подвинься!

Детская трещотка ожила в моих руках.

Словно ждала.

И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.

Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.

Только не так, как тогда: один против всех.

Иначе.

В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз – негасимые лампады от висков к переносью.

Очухался, чорт-спаситель?!

Чорт махнул сотнику как старому знакомому шестипалой ручищей – и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше – по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.

«Вот оно, значит, как, – подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощения за думу еретическую. – Знать, пришло время биться вместе – будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги, добро пожаловать в пекло!»

И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы.

* * *

Потом и вправду было пекло.

Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, теми же щитами, досками, бревнами. Жахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой, рванули четыре бонбы – не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, и Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? откуда?!

Вроде как от Грома привет.

Чумак уже не справлялся, пришлось через раз перезаряжать самому, на всякий случай встав сбоку от бойницы, чтоб не достали стрелой. Впрочем, со стороны табора стреляли редко: орел, чортяка! Как котлом накрыл самострельщиков! Сейчас кулемет лишь коротко огрызался с башни, не давая им высунуться. И где только воевать научился, тварь пекельная?! Впрочем, у них там, в геенне огненной, небось и не такая зброя водится! – сотник вспомнил оплавленную чудо-воронку, которую видел на Околице.

В стену неожиданно гахнуло так, что на миг Логин решил: конец света! пал замок! Нет, устоял. И стена устояла, хоть и трещину дала изрядную – вон, змеится, пылит битым камнем.

«Катапульта, хай ей грець! – дошло с опозданием. – Еще пару гостинцев – и таки проломят, вражьи дети!»

Но тут уж оставалось просто биться, уповая на помощь Господню, потому как больше уповать и не на что было. Сунулся сотник обратно к бойнице: стрелять! – и застыл соляным столбом.

Фузея сама из пальцев выскользнула, а губы «Отче наш» забормотали.

К воротам фортеции приближался крестный ход. Да еще какой! Воскресный! Не мугыри сиволапые с батюшкой да пьяненьким дьячком – такое и в самом Киеве разве что по большим праздникам увидеть сподобишься! Впереди не меньше чем митрополит выступает: риза белая на владыке серебром расшита, бородища до пояса, в руках посох архипастырский – золотом на солнце сверкает. Следом – сплошь иерархи в праздничных одежах, с образами да малеванными хоругвями; после – чернецы иное распятие несут, огромное, сажени три длиной, а то и поболе. И Христос на сем распятии – как живой! А за чернецами простой люд валом валит, без гвалта-гомона, чинно да благородно. А в ушах уж псалом звучит музыкою райской, и стелится поверх него – голос грозный, с самого неба рушится:

«Одумайтесь, грешники! покайтесь! Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым, рассеяться им; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости! Аллилуйя! аллилуйя!..»

Кладет знамение сотник щепотью окровавленной.

Смотрит, как крестный ход к воротам подходит.

Открыть! открыть владыке! православным отворить!

Дернулся было – и словно кинжал турецкий под ребро ткнулся: было ведь уже! Спешил ворота отворять, Свербигузу с Бульбенкой! А оказалось: мара, обман чаклунский; спасибо ведьме – глаза раскрыла, отвела колдовское наваждение. Как говорится, клин клином. Только… а вдруг правда?! где она, правда?!

Где?!

Всякого сотник Логин насмотреться успел – и змиев огнедышащих, и чорта с кулеметом, и иного непотребства в достатке. А тут ведь слуги господни, не пекельные чудеса! Не поднимется рука в митрополита стрелять! отсохнет! Да пусть и не во владыку, в старца Божьего, пусть в чернеца наипоследнего – все едино ведь! Смертный грех – монасей из рушницы, грех и святотатство!..

Что делать?!

Что?!

Так и стоял сотник у бойницы. Раз за разом крест на себя клал, думы тяжкие вьюнами заплетал. Чуял: башка навроде бонбы Громовой, того и гляди, осколками брызнет! А решиться ни на что не мог. Стоял и смотрел.