Пустота и стерильность улицы, близкое, из белой стали лезвие монумента, огромный, воздетый шприц телебашни, хрустальный, в переливах, куб телецентра, солнечные, бьющие из неба прожекторы вызывали сходство с операционной, куда привезут больного. Уложат, усыпленного, во всю длину на асфальт, вдоль розового пруда, золотистого парка, стеклянных стен, у подножия отточенной башни. Это сходство усилила реанимационная машина, которая обогнала колонну с воем сирены и будто воспаленным лиловым огнем.

Колонна остановилась перед главным зданием телецентра, стеклянным бруском, в котором отражался угасающий день. Народ выскакивал из автобуса, выпрыгивал из грузовиков. Красный Генерал с охраной, среди которой выделялся Морпех, озирался, еще не понимая, куда он должен идти, что делать, какие отдавать приказания.

Перед фасадом вытянулась нестройная цепочка безоружных солдат. Перед ней, покрикивая, посмеиваясь, стали выстраиваться демонстранты, оснащенные кто щитом, кто трофейной дубинкой. Беззлобно подтрунивали, цепляли шуткой солдат. Красный Генерал уже с мегафоном, обретя уверенность, похаживал и покрикивал:

– Грузовики и автобус – обратно, навстречу пешим колоннам!.. Доставить сюда народ, как можно скорее!.. Оружие в ход не пускать!.. Митинг отставить!.. Переговоры веду только я!..

Окруженный охраной, он направился к стеклянному входу. Дверь была заперта. Было слышно, как он стучит в нее кулаком.

Демонстранты приблизились к солдатской цепи, похлопывали солдат по плечам, предлагали сигареты.

– Все, парни, отстояли!.. Сейчас по казармам, греться!.. Бобик в Кремле сдох!.. – Пожилой рабочий, повесив за спину трофейный щит, угощал солдат сигаретами. Те смущенно топтались, а потом дружно потянулись к пачке. Рабочий терпеливо подставлял им зажигалку, от которой они прикуривали. – Теперь власть народа!.. Вашим мамкам, батькам хватит спины гнуть на банкиров!.. Над Москвой-матушкой опять красный флаг!..

Красный Генерал лупил кулаком в дверь. Ему помогали автоматчики. Белосельцев издалека видел Клокотова, который, приблизив губы к стеклу, что-то выкрикивал внутрь здания.

«Еще не поздно, – думал он, – можно подойти к генералу, отвлечь от стеклянных дверей. Поведать о том, что услышал от Каретного на крыше в ячейке для снайпера. Что узнал от Хозяина во время боев у Смоленской». О чем собирался доложить Руцкому, пробиваясь к осажденному Дому, вовлеченный в бег по Москве. Он хотел подойти к генералу, но башня смотрела на него из небес огромным серебряным оком, и он окаменел под ее немигающим взглядом. Не двигался с места.

Пестрым нестройным ворохом подкатили джипы, «Тойоты», микроавтобусы. Из них выскакивали журналисты. Они тащили треноги, телекамеры, щелкали вспышками, разматывали шнуры с микрофонами. Вторглись в толпу, протискиваясь к Красному Генералу, попутно стреляли во все стороны объективами, захватывали в них автоматчиков, демонстрантов со щитами, вялую цепь солдат. Мимо Белосельцева пробежал высокий длинноволосый оператор-иностранец, потряхивая на плече телекамерой. Лицо его было небрито, в капельках пота. На бегу он успел подмигнуть Белосельцеву.

Журналисты облепили Красного Генерала, лезли к нему с гуттаперчевыми набалдашниками, утыкались стеклянными рыльцами телекамер. Раздраженный их появлением, он что-то им отвечал, гневно топорщил усы, поправлял соскальзывающий с плеча автомат.

В это время дверь в телецентр приоткрылась. На пороге появился военный в бронежилете, в сером камуфляже, без шлема и маски-чулка, светловолосый, с короткой стрижкой. На него мгновенно перенацелились телекамеры, потянулись микрофоны. Военный что-то сказал Красному Генералу, тот ответил. Они переговаривались, а к ним, прямо в губы, в носы, тянулись черные губки микрофонов, и Красный Генерал раздраженно махнул рукой, отстраняя назойливые штыри. Светловолосый исчез, и дверь затворилась.

– Чего он там вякал? – спросил долговязый рабочий отходившего от дверей автоматчика. – Пустят нас или как?

– Говорит, доложит начальству. Начальство спустится, с ним и поговорят.

– Чего с ними разговаривать! – зло произнес костлявый парень в вязаной шапочке с утиным носом, держа в руке резиновую дубинку. – Посечь автоматами стекла!.. Облить гадюшник бензином и поджечь!.. А дикторшам подолы на голове завязать и пустить по Москве!.. Пусть, суки, походят!..

Белосельцев протиснулся к стеклянным дверям, всмотрелся в прозрачную плоскость. В тусклом холле двигались люди в камуфляже, в масках, сферических шлемах. Стаскивали ко входу ящики, вешалки, цветные горшки, турникеты. Строили баррикаду. На лестничном спуске, расставив сошки, стоял ручной пулемет. Люди в черных масках и камуфляжах, гибкие и подвижные, напоминали чертей. Белосельцев насчитал полтора десятка бойцов с тяжелыми автоматами и снайперскими винтовками.

Подкатили грузовики, автобус и легковушки. Они доставили новую порцию демонстрантов, отхватив ее от медленной многотысячной толпы, которая двигалась к телецентру, запрудила проспект где-то между Колхозной и Рижским вокзалом. Люди выскакивали из машин, смешивались с теми, что уже осадили вход в телецентр. Расспрашивали, вникали в обстановку, заражались нетерпением, веселой агрессивностью по отношению к ненавистным дикторам и телеведущим.

Люди сгружали из машин трофейные щиты, транспаранты. Белосельцев заметил парня в красной вязаной шапочке, держащего на плече гранатомет с торчащей луковицей гранаты.

– Товарищи! – истово и певуче разнесся над толпой знакомый голос Трибуна, пропущенный сквозь мегафон. С первых же слов привычно и радостно, как чтец-декламатор, он поймал дрожащую, страстную интонацию. – Мы пришли к этому проклятому идолу, который денно и нощно поливает ядом души нашего народа!.. Оскорбляет все самое святое и светлое!.. Настала пора, товарищи, заткнуть глотку этому идолу!.. Выгнать с телевидения дикторов-русофобов, чьи руки в бриллиантах, и выпустить на экраны тружеников, чьи руки в мазуте и машинном масле!..

Толпа задышала, засвистела, словно в печи включили форсунки и в них загорелось кинжальное синее пламя.

Белосельцев почувствовал это изменение температуры, новую, вброшенную в массы людей горючую смесь. Красная шапочка гранатометчика медленно перемещалась, как поплавок, под которым невидимо двигалась рыба, уже захватившая наживку. Поблескивали стволы автоматов. Качались в вечернем воздухе отсырелые красные флаги. Летал, певуче расширялся голос Трибуна, упоенно декламирующего свои призывы, от которых, как от колдовских стихов, начинала кружиться голова.

И над всем из фиолетовых сумерек возносилась башня, наполовину в вечернем тумане, в последних отблесках дня. Белосельцеву казалось, что башня презрительно улыбается с высоты этому беспокойному скоплению людей, жестяным виршам упоенного оратора. Посылает на землю едва различимые снопы лучей, управляет этими лучами всем нетерпеливым скоплением. Готовит завороженную толпу к неведомому действу.

Вдруг снова налетела на толпу, завязла в ней, медленно сквозь нее стала пробираться реанимационная машина. Она истошно выла, кидала во все стороны фиолетовые сполохи. Прорвалась сквозь людскую гущу и понеслась, одинокая, пугающая и бессмысленная.