Я предложил отвезти бумаги к моим близким и надежным друзьям-художникам Марику Клячко и Алине Голяховской. Поехали с Кублановским к ним и оставили в их квартире Юрино литературное наследие, а Юра передал мне два письма: одно, написанное на имя Джона Апдайка – гостя альманаха “Метрополь”, и второе – обращение к мировой писательской общественности, которое я должен был опубликовать в случае его ареста. С разрешения автора я публикую один из этих документов эпохи, свидетельствовавших об умонастроении Юрия и опасности, которой он подвергался.

Глубокоуважаемый г-н Апдайк!

Обращаюсь к Вам по праву соседства в альманахе “Метрополь”.

Когда-то в первой юности в заволжской глубинке среди провинциальной рутины я с восхищением прочитал “Кентавра”. И вот судьбе было угодно так свести – через годы. Мне грозят открытием уголовного дела.

Вся вина – несколько стихотворных публикаций за рубежом (подчас без моего ведома), составленная Иосифом Бродским книга “Избранное”, вышедшая в издательстве “Ардис” (Ann Arbor), да письма в защиту А. И. Солженицына и русской праведницы Т. М. Великановой.

Впереди – следственная тюрьма, инсценированный процесс как над уголовным преступником, лагерь или дом для умалишенных.

В эти трудные для меня дни я прошу Вас – о поддержке.

Ваше авторитетное слово, энергичное выступление – конечно, не остановит алчной машины, но четко продемонстрирует солидарность писателей, людей духа в наши растленные времена.

Юрий Кублановский.

Москва, 125299, ул. Волкова, 13, кв. 24.

Декабрь 1981

Наши встречи с Кублановским продолжились и после его эмиграции. Вспоминаю наше общение в Мюнхене. Юрий обосновался там, работал на радостанции “Свобода”, жил интересами русской эмиграции, много писал и для радио, и для газеты “Русская мысль”, издававшейся в Париже. Писал и на темы религии, соотносился с Александром Исаевичем Солженицыным, вступил с ним в переписку и заслужил его исключительное уважение. В Мюнхене в компании Андрея Битова и Жени Попова мы вместе с Юрой бесконечно пили пиво в местных пивных.

Но друг наш рвался душой в Россию. И еще большей нашей радостью стало его возвращение в Москву. Счастливое стечение обстоятельств в личной жизни привело его в родные для меня места – в Поленово. Кублановский женился на дочери Федора Поленова и Натальи Грамолиной, и теперь нас объединяет с ним любовь к приокским берегам. Мы продолжаем общение на родной для меня земле, совершенно органично для нас обоих: сидя в ресторане “Ока” над рекой, вспоминаем парадоксальное течение нашей жизни.

А в нескольких метрах от ресторана на крутом берегу Оки стоит теперь памятник Белле Ахмадулиной…

Фридрих обладал весьма представительной внешностью. Большой плотный человек в черной кожаной куртке, под которой виднелась рубашка с расстегнутым воротником, заправленная в мятые штаны, небрежно подпоясанные ремнем и сидевшие мешковато. Круглая голова, выразительные брови, правильные черты лица и мощные черные усы, прячущие усмешку и придающие выражению лица некоторую хитринку, шедшую вразрез с грустным, проницательным взглядом темных глаз. В его взгляде угадывалась скорее вопросительная, нежели утвердительная интонация. Горенштейн как бы искал поддержки у того, с кем разговаривал.

Сразу после того, как мы познакомились, он стал предельно искренне рассказывать о своей влюбленности в какую-то рыжую женщину, в которой души не чаял. Причем, несмотря на нежные чувства, сам говорил, что она “оторва”. Но чаще Фридрих называл ее просто “рыжая”. Мне сразу показалось, что в рассказе о ней существует какая-то неправильность позиции самого рассказчика, ибо я неоднократно слышал, что не следует хвалить собственную жену каждому встречному-поперечному. В дальнейшем жизнь подтвердила мою правоту…

Во время наших разговоров Фридрих всегда держал меня за пуговицу на пиджаке, что тоже рождало во мне чувство протеста. Именно из-за нагромождения абсурдного сочетания всего, что я ценю или, наоборот, не приемлю в общении с людьми, мне захотелось прочитать то, что он хотел опубликовать в “Метрополе”. Я стал искать в материалах, готовящихся к печати, произведения Горенштейна. Это была повесть “Ступени”. Я сразу понял, насколько серьезен текст. Состоялась встреча с удивительным миром крупного писателя.

Читая Горенштейна в дальнейшем, я совершенно уверовал в его огромный талант. Привожу цитату, которая могла бы стать эпиграфом к моим воспоминаниям:

Для меня стала очевидной разница между масштабом Фридриха Горенштейна-писателя и его внешним обликом, даже скорее не обликом, а манерой общения и этой ничем не спровоцированной исповедью о своей любовной истории. При многих последующих встречах Фридрих, всегда держа меня за пуговицу, рассказывал о перипетиях предотъездной жизни, о своем намерении обосноваться в Германии, о проблеме с перевозкой любимой кошки на самолете, о необходимости каких-то прививок… И снова, и снова о любви к “рыжей бестии”.

Постепенно я привык к рассказам-исповедям Горенштейна и даже соответствовал им, уже зная некоторые “условия игры” и помня перечисленные предыстории и обстоятельства.

После отъезда Фридриха наша связь прекратилась. Но, будучи с Беллой в Германии неожиданно встретились снова, в гостях у нашего друга Эккехарда Мааса. Было очевидно, что как писатель Фридрих заметно окреп. У него появился апломб, но не изменилась манера общения. Он сразу же с грустью сообщил мне, что “рыжая” ушла “к какому-то китайцу”, но дела его неплохи и он пишет большой роман.

В конце нашего общения Фридрих попросил меня передать в “Литературную газету” статью с его оценкой политической ситуации того времени и довольно наивными, с моей точки зрения, советами, что необходимо сделать для ее улучшения. Неискоренимую наивность я больше всего ценил в нем, и она не исчезла с годами. Неистребимость его интереса к российской жизни меня всегда трогала.

Надежда Яковлевна донесла до нас сокровища поэзии Осипа Мандельштама, сохранив в памяти его стихи, справедливо не доверяя бумаге, которую наверняка изъяли бы органы госбезопасности при обысках и в ходе преследования великого поэта. Человеческий подвиг Надежды Яковлевны всегда вызывал у нас с Беллой изумление и восхищение.

Среди друзей-литераторов, посещавших нас в Переделкине, был Илья Дадашидзе, поэт, приехавший в Москву из Баку, но успевший пройти в Тбилиси “школу” Гии Маргвелашвили и публиковавшийся в журнале “Литературная Грузия”. Илья был тонко организованным человеком и преклонялся перед стихами Беллы. Несмотря на утонченность и хрупкость, он обладал, как и Надежда Яковлевна, недюжинной силой воли. Белла посвятила ему стихотворение про свою лампу, которая светит ей, когда Белла возвращается домой.