понять. Меня порадовала только последняя фраза; докладчик сказал: “В этом и заключается теория бета-распада Ферми”». Хотя Сегре считал, что Оппенгеймер обладает «самым быстрым умом, с каким мне приходилось сталкиваться», а также «стальной памятью… блеском и несомненными достоинствами», он также находил в нем «серьезные недостатки», в том числе «проявляющееся иногда высокомерие… [которое] ранило его коллег-ученых в самые уязвимые места»[1936]. «Роберт мог заставить человека почувствовать себя дураком, – попросту говорит Бете. – Так случилось со мной, но я ничего не имел против. А вот Лоуренс имел. Эти двое разошлись, еще когда оба работали в Беркли. Мне кажется, Роберт давал Лоуренсу понять, что тот ничего не понимает в физике, а поскольку Лоуренс создавал циклотроны именно для физики, ему это не нравилось»[1937]. Оппенгеймер признавал эту привычку (но не анализировал ее) в письме к своему младшему брату Фрэнку: «Однако нелегко – по крайней мере, мне нелегко – совершенно избавиться от желания подавлять кого-нибудь или что-нибудь»[1938]. Он называл такое поведение «зверством». Популярности оно ему не добавляло.

В конце 1931 года мать Оппенгеймера умерла после долгой борьбы с лейкемией; именно тогда он сказал Герберту Смиту, который был его преподавателем этической культуры, что он «самый одинокий человек в мире»[1939]. В 1937 году скоропостижно скончался от сердечного приступа его отец. Эти две смерти обозначили границы начального периода познания оторванным от мира физиком страданий нашего мира. Позднее он рассказывал о том, каким неожиданным было это открытие:

Моими друзьями, и в Пасадине, и в Беркли, были по большей части преподаватели, естествоиспытатели, классицисты и художники. Я изучал санскрит и читал на этом языке под руководством Артура Райдера. Я читал много разнообразной литературы, в основном классических авторов, романы, пьесы и поэзию; читал я и кое-что из других разделов науки. Экономикой и политикой я не интересовался и ничего по ним не читал. Я был почти полностью оторван от текущих событий в стране. Я никогда не читал ни газет, ни новостных журналов вроде Time или Harper’s; у меня не было ни радио, ни телефона; о биржевом крахе 1929 года я узнал лишь через долгое время после того, как он произошел; в первый раз в жизни я голосовал на президентских выборах 1936 года. Многим моим друзьям мое безразличие к современным событиям казалось диким, и они часто ругали меня за чрезмерную оторванность от жизни. Меня интересовал человек и опыт его существования, меня чрезвычайно сильно интересовала моя наука, но я не имел никакого понятия о связях человека с обществом…

В конце 1936 года мои интересы начали меняться[1940].

Оппенгеймер сообщает о трех причинах этой перемены. «Я ощущал постоянную, жгучую ярость по поводу того, как в Германии обращались с евреями, – отмечает он в первую очередь. – У меня там были родственники, и впоследствии мне пришлось помогать им выбраться из Германии и приехать в Америку». Они прибыли всего через несколько дней после смерти его отца, и Роберт с Фрэнком взяли на себя ответственность за них.

Кроме того, говорит Оппенгеймер, «я увидел, что́ делала с моими студентами Депрессия»[1941]. Филипп Моррисон, один из самых талантливых молодых теоретиков, изуродованный полиомиелитом и бедный, вспоминает зато «очень серьезное, очень глубокое увлечение физикой, страсть к науке, которая была в те дни у всех нас»[1942]. Оппенгеймер мог накормить своих любящих учеников ужином; он не мог найти им работу. «И через них, – свидетельствует он, – я начал понимать, какое сильное влияние политические и экономические обстоятельства могут оказывать на жизнь человека. Я начал испытывать потребность в более полноценном участии в жизни общества»[1943].

У него еще не было системной опоры. Найти ее ему помогла женщина, участие которой в его жизни он считает третьей причиной своего вовлечения в дела мира. Этой женщиной была грациозная и порывистая Джин Тэтлок, дочь профессора средневековой литературы из Беркли, известного своим антисемитизмом. «Осенью [1936 года] я начал ухаживать за нею, и мы сблизились. По меньшей мере дважды мы настолько приближались к браку, что считали себя обрученными». Тэтлок была женщиной умной, страстной и сострадательной и часто впадала в депрессию; их отношения были похожи на бурное море. Но такими же были и другие отношения в жизни Тэтлок. «Она рассказала мне об истории своего членства в Коммунистической партии; она то вступала в нее, то снова выходила и, кажется, никогда не находила там того, чего искала». Вместе они начали вращаться в кругу людей, которых он называл «левыми друзьями… Мне нравилось это новое для меня чувство товарищества, и мне казалось тогда, что я становлюсь частью жизни своего времени и своей страны»[1944]. Оппенгеймер увлекся поддержкой испанских республиканцев, сражавшихся в гражданской войне, и помощью оказавшимся в Калифорнии рабочим-мигрантам; на оба этих дела он тратил время и деньги. Он читал Энгельса и Фейербаха и прочел всего Маркса, но их диалектика показалась ему недостаточно строгой: «Я никогда не принимал коммунистической догмы или теории; честно говоря, они меня не убеждали»[1945].

Летом 1939-го он познакомился в Пасадине со своей будущей женой Китти. Она была миниатюрной брюнеткой, с широким, высоким лбом, карими глазами, выдающимися скулами и широким, выразительным ртом. Ее очередным мужем был молодой британский врач, «д-р [Стюарт] Харрисон, друг и сотрудник [Ричарда] Толмена, [Чарльза К.] Лауритсена и других преподавателей Калифорнийского технологического института [где Харрисон занимался изучением рака]. Я узнал, что до этого она была замужем за Джо Даллетом, который погиб на войне в Испании. Он был функционером Коммунистической партии, и в течение года или двух во время их недолгого брака моя жена тоже состояла в ней. Когда я познакомился с нею, я увидел, что она глубоко чтит память своего бывшего мужа, полностью отошла от какой бы то ни было политической деятельности и испытывает разочарование и презрение по отношению к Коммунистической партии, которая не оправдала на деле ее ожиданий»[1946]. Между ними, по-видимому, сразу же возникло сильное взаимное влечение.

Вероятно, под влиянием жены, но также, несомненно, благодаря развитию своего собственного здравого смысла Оппенгеймер начал избавляться от своих политических увлечений, которые стали казаться провинциальными. «Вечером накануне Перл-Харбора я был на большом собрании в поддержку Испании, – например, говорит он, – и на следующий день, когда мы узнали о начале войны, я решил, что с меня, наверное, хватит борьбы за Испанию: в мире были другие, более важные проблемы»[1947]. Таким же образом он был готов