результаты работы обоих, их научные публикации, далеко не отражали того, на что они были способны. Я очень высоко ценю умственные способности Теллера, как и Оппенгеймера, но, с другой стороны, их статьи, хотя среди них попадались и очень хорошие, никогда не соответствовали наивысшим стандартам. Ни тот ни другой так и не поднялись до нобелевского уровня. Мне кажется, до этого уровня невозможно добраться, не будучи в некотором роде интровертом»[1989]. Луис Альварес, удостоенный Нобелевской премии по физике в 1968 году, не соглашается с этим мнением[1990], по меньшей мере в отношении Оппенгеймера. Он считает, что Оппенгеймер получил бы Нобелевскую премию за свои работы по астрофизике, если бы дожил до того времени, когда существование предсказанных им экзотических звездных объектов – нейтронных звезд и черных дыр – было подтверждено астрономическими открытиями. Оба, и Оппенгеймер, и Теллер, писали стихи. Оппенгеймер увлекался литературой так же, как Теллер увлекался музыкой. По-видимому, в течение какого-то периода в 1942 и 1943 годах венгерский физик восхищался старшим и более социально умудренным ньюйоркцем и надеялся сделать его своим союзником.

В этих вербовочных поездках по стране Оппенгеймер с удивлением обнаружил, что мало кого из его коллег привлекает перспектива поступления на военную службу. Возглавить этот бунт выпало на долю Раби и его коллеги по Радиационной лаборатории Роберта Ф. Бахера; произошло это за несколько недель до того, как Раби решил остаться в Кембридже. Одним из главных мотивов своего сопротивления милитаризации они называли необходимость сохранения «научной автономии», писал Оппенгеймер Конанту в начале февраля 1943 года; они настаивали на том условии, что, «хотя осуществление режима безопасности и секретности должно быть делом военных… какие именно меры следует принимать, должна решать лаборатория». С этим предложением Оппенгеймер был согласен: «Я считаю, что это единственный способ обеспечить сотрудничество ученых и избежать ухудшения их морального состояния». Речь шла не просто о возможности потери Раби и Бахера, сообщал Конанту Оппенгеймер: «Я считаю, что солидарность физиков такова, что, если эти условия не будут выполнены, мы не только не сможем привлечь к работе сотрудников МТИ, но и рискуем тем, что многие из ученых, уже собирающихся перейти в новую лабораторию, могут пересмотреть свои обязательства или отнестись к организации с таким недоверием, которое снизит эффективность их работы». Бунт, писал он в заключение, означал бы «существенную задержку нашей работы»[1991].

Гровс хотел зачислить ученых в армию по соображениям секретности и в связи с тем, что их работа может быть опасной. Политические аспекты этого вопроса его интересовали мало, но задержка была недопустима. Он пошел на компромисс. Конант написал письмо, подписанное также и Гровсом, которое Оппенгеймеру было разрешено использовать при вербовке; оно гарантировало сохранение в новой лаборатории гражданской администрации и гражданских сотрудников вплоть до начала опасных крупномасштабных испытаний. После этого все желающие остаться должны были быть зачислены в армию (впоследствии Гровс решил не настаивать на этом требовании). Армия должна была управлять населенным пунктом, который она создавала вокруг лаборатории. За безопасность лаборатории отвечал Оппенгеймер, подчинявшийся в этом отношении Гровсу.

Таким образом, Роберт Оппенгеймер добился для Лос-Аламоса того, чего Лео Сцилард не смог получить в Чикаго, – свободы научного слова. Ценой, которую заплатило за это вновь возникшее сообщество, – ценой социальной и в еще большей степени политической, – была охраняемая ограда из колючей проволоки вокруг города и вторая охраняемая ограда из колючей проволоки вокруг самой лаборатории. Они подчеркивали, что в том, что касается информации о работе в лаборатории, ученые и их семьи отгорожены не только от всего мира, но и друг от друга. «Некоторые европейцы чувствовали себя там очень несчастными, – отмечает Лаура Ферми, – потому что жизнь на огороженной территории напоминала им о концентрационных лагерях»[1992].

Зимой 1942/43 года завод по производству тяжелой воды в Веморке на юге Норвегии стал мишенью британских диверсионных операций[1993]. Британцы планировали отправить туда два планера с 34 подрывниками, набранными из числа обученных добровольцев; когда Гровс, недавно назначенный руководителем Манхэттенского проекта, попросил союзников перейти к активным действиям, они осуществили этот план. 18 октября в районе Рьюкана высадился с парашютами передовой отряд из четырех норвежских десантников, которые должны были подготовить операцию. Однако 19 ноября, когда планеры перелетели из Шотландии через Северное море, ошибки в планировании и плохая погода привели к провалу операции: оба планера разбились в Норвегии, причем один из них врезался в гору. Четырнадцать человек, выживших после крушения, были схвачены германскими оккупационными войсками и казнены в тот же день.

После этого Р. В. Джонсу, оксфордскому питомцу Черуэлла, бывшему в это время начальником разведки Главного штаба британских ВВС, предстояло «принять одно из самых трудных решений в моей жизни» – следует ли отправлять вторую диверсионную группу после гибели первой. «Я рассудил, что мы уже решили, еще до трагической развязки первого рейда и, следовательно, непредвзято, что установку по производству тяжелой воды необходимо уничтожить. В ходе войны следует ожидать потерь, так что, если организация первого рейда была обоснованной, то, вероятно, столь же обоснованным должен быть и повторный рейд»[1994].

На этот раз, 16 февраля 1943 года, в ночь полнолуния, на замерзшее озеро в 50 километрах к северо-западу от Веморка высадились шесть парашютистов, норвежцы, родившиеся в этих местах и прошедшие обучение в войсках специального назначения. «Перед нами лежала Хардангервидда, – пишет один из них, Кнут Хаукелид, о высокогорном плато, окружающем озеро, – самый крупный, изолированный и дикий горный район в Северной Европе»[1995]. Поверх британской военной формы на них были белые десантные комбинезоны; с собой у них были лыжи, продовольствие, коротковолновая радиостанция и восемнадцать комплектов пластиковой взрывчатки – по одному на каждую из восемнадцати сделанных из нержавеющей стали электролитических ячеек установки повышения концентрации[1996]. Так случилось, что эту установку спроектировал как раз физикохимик Лейф Тронстад, бежавший из Норвегии и ставший в Лондоне руководителем диверсионно-разведывательной службы норвежского командования. Хаукелид, горец крепкого телосложения, говорит, что они перенесли «одну из худших метелей, какие мне приходилось встречать в горах»[1997] и встретились несколько дней спустя с четырьмя норвежцами из передового отряда, которым пришлось скрываться в пустынных местах на Хардангервидде; они были истощены от голода и очень ослабели. Вновь прибывшие стали откармливать своих соотечественников, а один из десантников отправился на лыжах в Рьюкан, чтобы собрать свежую информацию о заводе. Вернувшись, он сообщил, что наиболее очевидные подходы заминированы, подвесной мост, пересекающий отвесное ущелье над выступом, на котором был построен гидрохимический завод, охраняется, но, несмотря на