оставить по настоянию Лоуренса Американскую ассоциацию научных работников, чтобы, как он считал, помочь в создании атомной бомбы раньше, чем этого добьются нацисты.

К тому времени Оппенгеймер, бывший в начале своей деятельности плохим учителем, так как он преподавал квантовую теорию на уровне, далеко превосходившем познания его малообразованных учеников, как считает Бете, «создал величайшую школу теоретической физики, когда-либо виденную в Соединенных Штатах». Объяснение этой эволюции, которое предлагает Бете, позволяет разглядеть основу будущей работы Оппенгеймера в качестве административного руководителя:

Вероятно, самым важным ингредиентом его преподавательской деятельности был его утонченный вкус. Он всегда умел отличать важные задачи, что видно по тем темам, которые он выбирал для работы. Он по-настоящему вживался в эти задачи, боролся за решение и делился своими заботами со своей группой… Ему было интересно все, и в течение одного и того же дня [он] мог говорить [со своими студентами] о квантовой электродинамике, космических лучах, образовании электронных пар и ядерной физике[1948].

В это же время та неловкость, которой отличались отношения Оппенгеймера с экспериментом, сменилась уважением, и он занялся целенаправленным изучением экспериментальной работы – хотя сам ею и не занимался. «Он начал наблюдать, не вмешиваясь, – отмечает один из его бывших учеников. – Он научился разбираться в аппаратуре и чувствовать границы ее применимости в эксперименте. Он обладал пониманием физики, лежащей в основе эксперимента, и самой лучшей памятью, какую я когда-либо встречал. Он всегда видел, до какого предела может дойти каждый эксперимент. Когда от эксперимента уже нельзя было добиться большего, можно было не сомневаться, что он понимает это и уже обдумывает, каким может быть следующий шаг»[1949].

Оппенгеймеру оставалось научиться умерять свое «зверство» и скрывать свои причуды. Но он всегда быстро учился. Что характерно, его поведение бывало наименее вычурным, наиболее откровенным, наименее причудливым, наиболее естественным и простым, когда он жил на своем невзрачном ранчо в долине Пекос высоко в горах Сангре-де-Кристо, на севере Нью-Мексико.

Оппенгеймер познакомился с генералом Лесли Р. Гровсом в начале октября 1942 года, когда Гровс прибыл в Беркли из Чикаго в рамках своей первой ознакомительной поездки[1950]. Оба они были на обеде, который давал президент университета; после этого они побеседовали. На заседании технического совета Металлургической лаборатории 29 сентября Оппенгеймер уже говорил о потребности в лаборатории быстрых нейтронов. Как он заявлял после войны, он предполагал, что задачи этой лаборатории не ограничатся одними лишь базовыми исследованиями деления:

Как и другие, я был убежден, что в работе над самой бомбой нужны были радикальные изменения. Нам нужна была центральная лаборатория, полностью посвященная этой задаче, в которой люди могли бы свободно общаться друг с другом, в которой теоретические идеи и экспериментальные результаты могли бы влиять друг на друга, в которой можно было бы избежать бесполезной траты сил, провалов и ошибок, свойственных многочисленным изолированным друг от друга экспериментальным исследованиям, в которой мы смогли бы приступить к решению тех химических, металлургических, инженерных и артиллерийско-технических задач, которыми до сих пор никто не занимался[1951].

Однако тут его память сжимает историю образования лаборатории; вряд ли Оппенгеймер уже на первой встрече с Гровсом обсуждал с ним устранение столь милой сердцу последнего информационной изоляции. Напротив, говорит он дальше, сначала они говорили о превращении лаборатории в «военное учреждение, основные сотрудники которого будут зачислены в армию офицерами»[1952]; перед отъездом из Беркли Гровс даже заехал на соседнюю военную базу, чтобы запустить процедуру их призыва.

Как вспоминает Гровс, его «исходное впечатление от нашего первого разговора в Беркли»[1953] было, что центральная лаборатория – хорошая идея; он был убежден, что «работу [по проектированию бомбы] следует начать немедленно, чтобы по меньшей мере одна часть нашей деятельности могла развиваться в, как я надеялся, спокойном темпе»[1954]. Прежде всего его заботил выбор руководителя; он считал, что даже самое капризное судно может выйти в плавание, если у штурвала будет стоять подходящий человек. Гровс выбрал бы Эрнеста Лоуренса, но сомневался, что кто-нибудь другой сможет добиться успеха в области электромагнитного разделения изотопов. Комптон был слишком занят в Чикаго. Гарольд Юри был химиком. «Возможно, за пределами проекта можно было найти и других подходящих людей, но все они были полностью загружены важной работой, и ни одна из предложенных кандидатур, как мне казалось, не могла сравниться с кандидатурой Оппенгеймера»[1955]. Гровс уже подобрал своего кандидата.

«Решение о назначении Оппенгеймера [директором новой лаборатории] было неочевидным, – отмечает Бете. – В конце концов, у него не было опыта руководства большими группами. Кроме того, эта лаборатория должна была заниматься в основном экспериментальной и технической работой, а Оппенгеймер был теоретиком»[1956]. Хуже того – по крайней мере, с точки зрения руководителей проекта, которые были сплошь нобелевскими лауреатами, – он не мог похвастаться Нобелевской премией. Кроме того, имелась, как называл это Гровс, «загвоздка» с левыми политическими связями Оппенгеймера, «многие из которых нам совершенно не нравились»[1957]. Гровсу еще не удалось отобрать обеспечение безопасности Манхэттенского проекта у армейской контрразведки, а эта организация решительно отказывалась предоставить допуск человеку, бывшая невеста, жена, брат и невестка которого некогда были членами Коммунистической партии – и, возможно, оставались ими втайне.

Несмотря на все это, генерал хотел именно Оппенгеймера. «Он гений, – частным образом сказал Гровс интервьюеру сразу после войны. – Самый настоящий гений. Лоуренс очень умен, но он не гений, а просто труженик. А вот Оппенгеймер знает все. Он может разговаривать на любую тему, о которой зайдет речь. Ну, не совсем. Наверное, есть такие вещи, о которых он не знает. Он ничего не знает о спорте»[1958].

Гровс предложил кандидатуру Оппенгеймера Комитету по военной политике. Комитет заартачился. «После долгого обсуждения я попросил каждого члена назвать мне имя человека, который кажется ему более подходящим кандидатом. Через несколько недель стало ясно, что никого лучше нам не найти, и Оппенгеймера попросили взять эту работу на себя»[1959]. Впоследствии физик сетовал, что его выбрали «за неимением лучшего. По правде говоря, все очевидные кандидаты на эту должность уже были заняты, а у проекта была дурная репутация»[1960]. Раби в конце концов пришел к мнению, что «решение назначить его было гениальным, хотя генерала Гровса обычно не считали гением», но в тот момент «такой выбор [казался] совершенно невероятным. Я был поражен»[1961]. 15 октября 1942 года Гровс, ехавший из Чикаго в Нью-Йорк, попросил Оппенгеймера доехать с ним до Детройта, чтобы поговорить об