Умерла она без пяти одиннадцать утра, то есть перестала дышать. Но я как-то не смела подумать, что уже всё. Это был не страх, а просто я не могла взять, что ли, такую ответственность и утверждать это. Пришла та девушка, которая должна была сменить меня утром в 10 часов, но предупредившая, что опоздает. Она спросила первая: “Она умерла?” А врачи приехали в полдвенадцатого, один пощупал пульс и сразу сказал: “Когда бабушка скончалась?” Сразу же и обмыли, и одели в единственное ее красивое платье, и положили на стол, пока без гроба. И сразу же стали читать псалтырь.

Врач сказал, что должен вызвать милицию, что так положено, когда нет родственников, и вызвал. Пришел какой-то невзрачный тип, посмотрел эту нищую квартиру (“в могучей бедности, в роскошной нищете”) и довольно легко согласился, что когда мы всё сделаем, то есть похороним и запрем квартиру, то ключи им отдадим.

Собралось сразу вдруг много народа, начались хлопоты, так прошел день. Было у меня смутное чувство, что как бы они снова не пришли. Но и ночь прошла спокойно, всю ночь читали над нею, и следующий день тоже. Привезли гроб, положили. Н. смогла устроить так, что Литфонд дал своего похоронщика, а это очень могущественный человек. Именно он и добился места на кладбище (Кунцевском), которое давно закрыто. Чудесное кладбище, старое, могучие деревья, и в ограде у Над. Як. старая липа. Да еще канун Нового года, и никого трезвого уже нет нигде. Но он всё сделал.

Ну вот, к концу второго дня, 30-го, часов в 6 вечера, позвонили в квартиру и сказали, чтобы немедленно очистили ее, потом приехали, разные там были люди, некоторые в каракулевых шапках, некоторые попроще, один милиционер в форме, остальные с повязками, как водится, и пришла машина, в которой уже они хотели и Над. Як. забрать, но уж тут бабы заголосили, что не дадут. Удалось договориться с этими двумя мужиками из машины (и было похоже, что они ни при чем), чтобы поставили с гробом. Из квартиры всех выгнали, я ее заперла и ключи отдала тому типу, который был накануне (и влетело же ему, видно, он был как наскипидаренный и больше всех орал, чуть не пинками выгонял). При мне квартиру никто не опечатывал, а на другой день уже были печати на двери. Представляю, как они там ночью полы взламывали, ну, конечно, брильянтов не было, да и ничего не было.

В морг мы приехали одновременно, мужики эти заверили нас, что поставили там гроб, и всё в порядке. Но уже уверенности, что они не похоронят ее сами, у меня не было совсем. Мы и на другое утро приезжали и спрашивали, там была очень славная старушка дежурная, как она сказала, что иконка в гробу есть, мы успокоились. Первого января вечером привезли гроб в церковь на Речном вокзале, читали там до девятого часа, потом церковь запирают на ночь.

Второго января после литургии было отпевание. Отпевал не знаю какой священник, но второе Евангелие читал о. Александр, он приехал (Над. Як. хотела, чтобы ее отпевали в Пушкино и там же похоронили, но невозможно было достать автобусы, чтобы перевезти ее туда, а кладбища там уже закрыты для захоронения). Народ не вмещался весь в церкви, трудно сказать, сколько было, может, человек триста, не знаю. Отпевание было прекрасное, светлое, певчие пришли специально из Николы в Кузнецах, когда выносили гроб, звонили в колокола. Конечно, присматривали, но держались незаметно. Ничто не может сравниться с таким провожанием.

Пели и на кладбище, и Саша[875] отслужил маленькую литию, зажгли свечки на могиле, крест поставили сразу. Пока обычный, потом сделают другой. Вчера был девятый день, и хотя в сочельник нет панихиды, многие заказывали (я знаю), а на кладбище цветов было много, и тропинка в снегу только к этой могиле протоптана.

Поминки были после похорон у Н. В.[876]. Не то чтобы одни близкие пришли, но чистые и хорошие люди, видно было по лицам. И поминки тоже были какие-то возвышенные, а не просто ели и пили.

Царствие ей небесное, вечная память.

40-й день – 6 февраля 1981 г.

Я сегодня[878] дежурю у Надежды Яковлевны.

Чистое, почти прозрачное лицо на подушке. Я уговариваю ее поесть, она нехотя соглашается, но отведав японских спагетти, ест их с удовольствием, приговаривая: “Вкусно готовят, проклятые буржуи…” Потом я даю ей компот, и мы тихо беседуем, одни в квартире.

“А что если я сегодня умру?” – “Не допустим, Н. Я., на то мы и дежурим около вас, как жандармы”. – “А я возьму и надую вас…” – “Не выйдет, не старайтесь, мы хитрые…”

Так мы шутим в привычном для нас тоне, шутка без улыбки, и я про себя удивляюсь чистоте этого старого, почти бесплотного тела. И ела она удивительно чистоплотно, осторожно. Страшная худоба лишь обострила, но не изменила черты ее лица. В последние дни во время еды или разговора она вдруг испускала стон с выражением внезапного испуга, почти ужаса, но на мой вопрос, почему она стонет, она давала ответ уклончивый и рассеянный. Иногда мне казалось, что она боится оставаться одна в комнате, она поминутно звала нас из кухни, и на вопрос, что ей нужно, явно придумывала предлог: дайте папиросы, спички. Или же говорила с подкупающим смирением: посидите со мной.

В девять часов пришла Вера[879], мы с ней поговорили на кухне, и потом, поцеловав Н. Я., я ушла с необычно тяжелым сердцем. По дороге корила себя, зачем я запрещаю звать нас из кухни, напрягая голос и тратя последние силы, когда на столике около нее колокольчик? Однажды она в этот вечер долго звонила, а я, сидя на кухне, не связала с ней этот непривычный для меня звук. Она меня коротко упрекнула.

Пошла ее последняя ночь. По словам Веры, Н. Я. вставала, даже посидела на стуле, как советовал врач, немного читала. В какой-то момент она сказала Вере: “Ты не бойся…” В другой: “Мне страшно…” В последнем разговоре помянула Блока с укором за его пристрастие к духам: “Дыша духами и туманами…”

Отошла она уже утром, тихо, в полусне, словно в обмороке.

…А я в это утро поехала в десять часов в библиотеку, сидела там, читала, и странным образом в ушах тихо звенел тот не услышанный мной тогда на кухне мелодичный колокольчик. Едва я вошла к себе, как раздался звонок по телефону и мне сказали, что Н. Я. скончалась. Вскоре я поехала в Черемушки с подругой. Мы нашли ее уже лежащей на столе, в углу под иконой горела лампадка. Она вытянулась во всю длину-высоту, и лицо ее меня поразило.

Ушли боль, страх, стеснение, раздражение. Лицо умное, просветленное, исполненное достоинства и спокойного сознания: я прожила трудную жизнь, но я донесла свой дорогой груз. Мы тихо просидели до вечера, и, сменяясь у ее гроба, кто-то всё время читал псалтырь. Было ее ощутимое присутствие.