И я много раз был свидетелем того, как самые достойные люди, когда речь заходила о Н. Я., говорили с какой-то обидой, что она написала “злую книгу”. Я помню, как это говорил даже такой тонкий человек, как Виталий Яковлевич Виленкин.

Помню, как изумительная Фаина Раневская тоже в присутствии Беллы сказала, что это “злая книга”, и как Белла буквально бросилась на защиту Н. Я. ‹…›

В моем сознании никогда не было такого ощущения от книг Н. Я. Я воспринимал ее резкости не как злобу, а как горечь из-за попранного чувства правды, а та страсть, с которой Н. Я. это высказывала, была знаком ее тонкости и чуткости к неправде. Таких случаев было много, это стало общим мнением, и каждый раз Белла защищала Н. Я. перед людьми достойными, но отзывавшимися плохо о ее книге.

Я уже говорил, что Н. Я. окружала молодежь – и девушки, и юноши. Девушек было побольше. Они старались помочь ей по хозяйству, которое было хотя и примитивным, но все-таки надо было ходить в магазин, приготовить нехитрый вегетарианский суп, поддерживать чистоту в доме… Я всегда спрашивал себя, что заставляет этих молодых людей с таким истовым старанием поддерживать быт ее дома, при этом ютиться на кухне, чтобы не мешать Н. Я. и не быть слишком на виду. Конечно, они все читали ее книги и любили стихи О. Э. Но они всё время шли и шли, приходили новые и оставались. И шли они к Н. Я. с просветленными лицами и своим одухотворенным порывом рождали у меня неожиданные образы. Мне казалось, что так должны были выглядеть лица первых христиан, старавшихся приобщиться к святому учению.

Легенда о Н. Я. побуждала молодых людей увидеть своими глазами эту женщину и рассказать другим об этом чуде. И поскольку не могли поместиться в квартире, они стояли на лестничной площадке. Все-таки я думаю, что ими двигала совесть. Прочитав книги Н. Я. и как бы пройдя с ней ее жизненный путь, молодые люди могли ощутить всю несправедливость власти, преследовавшей ее мужа – великого русского поэта и ее – его жену и соратницу.

Эта чудовищная эпоха, этот “век-волкодав” пробуждали противодействие человеческого сознания у наиболее тонко организованных и чутких. Наблюдать это стихийное движение молодежи в пользу Н. Я. было трогательно и внушало светлые чувства. И хотя она неизменно говорила о вечности коммунизма, в воздухе чувствовалось иное: что эта система обречена. И что совершенно бесплотная и беззащитная женщина способна превозмочь всю государственную машину принуждения и насилия над личностью.

Когда у Надежды Яковлевны начались проблемы с сердцем, к ней пришел известный кардиолог Гдаль Григорьевич Гельштейн. Он стал посещать Надежду Яковлевну регулярно. Она часто говорила: “Сегодня был Гдаль, внимательно меня послушал, дал лекарство и сказал, что всё будет хорошо”. Надежда Яковлевна ему доверяла. Гдаль Григорьевич хорошо лечил ее, вел с ней интересные беседы, приходил с женой Витой Ильиничной, они оба потомственные врачи. Гельштейны стали друзьями Надежды Яковлевны.

Как-то я пришла к ней вскоре после ухода Гдаля Григорьевича. Надежда Яковлевна лежала и едва дышала из-за сильного насморка. Я спросила, что велел делать с насморком Гдаль Григорьевич. “Ничего”. – “Как это? Вам же трудно дышать”. – “Да он даже не заметил мой насморк. Он лечит сердце, он узкий специалист”. – “Но он же врач!” – не унималась я.

Надежда Яковлевна объяснила мне, что всё хорошо лечить умели земские врачи, их был немало. “А теперь только Юрка остался”, – заключила она. Имелся в виду любимый нами Юра Фрейдин, который, будучи психиатром, помогал и с любыми другими болезнями. Он тоже потомственный врач (его родители – врачи). Юра всякого человека внимательно выслушивал, задавал точные вопросы, рекомендовал лекарства, а потом обязательно спрашивал, помогло ли оно. Меня Юра спасал от мигрени. Надежда Яковлевна верила Юре, как земскому врачу, ему она могла пожаловаться на любое недомогание. Тем более что “Юрка так любит Осины стихи”. Такой доктор точно мог ее хорошо лечить от всех болезней.

И когда Надежда Яковлевна слегла и не могла обходиться уже без посторонней помощи, именно Юра Фрейдин организовал круглосуточное дежурство у нее с помощью друзей. На стене в кухне висел список дежурных, а также памятка о том, когда измерять давление, когда и какие давать лекарства, когда делать укол. А еще на стене был Юрин телефон и неотложной помощи. Юра всё это четко курировал: если кто-то заболел или не мог прийти на дежурство, обязательно звонил Юре, он быстро находил замену.

Мне повезло – я была в числе дежурных. Я всегда выбирала ночь: Аня училась в четвертом классе, утром ее не нужно было уже отвозить в школу на Кутузовский проспект, а следующий день был у меня неприсутственным на работе. Приезжала я вечером, часам к девяти, кого-то сменяла на этом посту. Выполняла все Юрины предписания: я умела делать даже уколы внутримышечно.

Главной просьбой Надежды Яковлевны всегда было: “Поищи на кухне папиросы, Юрка где-то там от меня прячет мой «Беломор»”. Она курила много, обычно одну папиросу прикуривала от другой (точно так курил Бродский, я это видела, когда он жил у нас), а в теперешнем ее состоянии этого делать было нельзя. Папиросы совсем не отменили, но количество их сильно ограничили. К моему приходу лимит на папиросы у Надежды Яковлевны всегда заканчивался. Вот она и просила меня поискать их на кухне. Задача для меня была очень трудной – Юра на ночь не велел давать Надежде Яковлевне курить, а я знала, где лежат папиросы: на шкафу в кухне.

Мне было жалко ее, она очень хотела закурить, но запрет нарушить я не могла, а она слезно меня просила. Актриса из меня никакая. Каждое мое дежурство начиналось с этой игры – я долго искала папиросы на кухне, никогда их не находила, говорила, что Юра один знает какие-то тайные схроны для ее папирос, она просила позвонить ему и разузнать, я отвечала, что он всё равно не скажет и т. д. Надежда Яковлевна всё это терпеливо выслушивала и почему-то мне верила. Я до сих пор не знаю, то ли я так хорошо ее обманывала, то ли она всё понимала и просто жалела меня. Скорее второе.

От желания покурить я отвлекала Надежду Яковлевну разговорами: рассказывала новые анекдоты (в брежневские времена их было множество), о чем говорят “зарубежные голоса”, что прочла в самиздате. И всегда Надежда Яковлевна просила что-нибудь новенькое рассказать о моей дочке. Особенно ей понравилось, как после первого дня пребывания в Литфондовском детском саду четырехлетняя Аня меня спросила: “А ты знаешь, кто такие антифашисты?” – “Нет”. – “Это фашисты, которые за нас”.

Я давала Надежде Яковлевне вечерние и ночные лекарства, и она засыпала. Дверь в ее комнату оставалась открытой. Я ложилась на узенький диванчик в кухне, прислушиваясь к дыханию Надежды Яковлевны. В свое первое ночное дежурство я так волновалась и так боялась, что всё время подходила к двери Надежды Яковлевны и проверяла, дышит ли она. А потом я привыкла, знала, что Надежда Яковлевна до рассвета не проснется, и сама на этом милом диванчике задремывала. Ухаживать за Надеждой Яковлевной было легко, у меня с ней никаких проблем, кроме как поискать “Беломор”, не было. Она не жаловалась, не стонала, не капризничала, а чаще благодарно улыбалась.