Анна Морган. В широкополой шляпе, меховой накидке и, как подумала Роуз, традиционно самодовольная. Роуз она никогда не нравилась, а связавшись с Марбери и де Вольф, стала и вовсе невыносимой. Они всей компанией отправились пожить во Францию, на виллу в Версале. Кем они себя воображают? Особами королевской крови? Что до характера их отношений, то Роуз ничего об этом не знала и не хотела знать. А теперь Анна Морган занималась тем, что тратила огромные суммы на борьбу швей, финансировала русских и социалистов и всем докучала. Бог знает, что думал об этом ее отец.

Разве мог кто-нибудь поверить, что у великого Пирпонта, самого Дж. П. Моргана, такая дочь? Она вела себя так исключительно потому, что он выдавал ей по двадцать тысяч долларов в год. Роуз не понимала этого. Почему он не отказывает ей в средствах?

В этом и заключался протест Роуз. Поверь она хоть на миг, что эти женщины искренне пекутся об условиях труда людей вроде тех двоих, что Роуз привела с собой, она бы не возражала, но, преследуя личные цели, исходя из чувства личного всемогущества – тщеславия, по мнению Роуз, – эти богачки родом из старых семейств, те самые личности, которым следовало возглавлять общество и подавать хороший пример, финансировали забастовщиков и баламутили публику для поддержки действий, за которыми, она не сомневалась, стояли социалисты, анархисты – люди, чьей миссией было уничтожить то самое общество, что обеспечивало благосостояние этих особ. Эти женщины были предательницами, возможно, дурами, но уж точно разрушителями. Она ненавидела их.

И мысленно Роуз уже видела заголовки. «Миссис Мастер устраивает ланч для миссис Бельмон и мисс Морган перед собранием в Карнеги-Холле». А то и хуже: «Семейство Мастер поддерживает стачку».

Раз так, она тем более правильно сделала, что привела этих молодых людей.

Когда все расселись в большой столовой, старая Хетти Мастер не удержалась себя похвалить. Она приложила много усилий и безупречно выбрала время.

Судьба швей заинтересовала ее с самого начала волнений. Они с Мэри побывали на месте и посетили кое-какие митинги. Она переговорила с Алвой Бельмон и рядом других активисток. Слово за слово – в итоге они договорились о собрании в ее доме перед сходом в Карнеги-Холле.

Для девяностолетней старухи большая удача стать хозяйкой на подобном мероприятии. Теперь она редко попадала в гущу событий, и кто мог знать, когда подвернется следующий случай?

Несмотря на свои девяносто лет, Хетти верила, что идет в ногу со временем. Она повидала много перемен. При ней появились каналы, потом – железные дороги и газовое освещение, затем – электричество и пароходы, а нынче – автомобили. Она была свидетельницей того, как старая аудитория Музыкальной академии уступила место богатой толпе в Метрополитен-опере, а безвестные семейства – те же Вандербилты – оказались в списке миссис Астор. Если Роуз искала жизни чуть более благопристойной, то Хетти на склоне лет – чуть более волнующей. У нее даже мелькнула мысль о том, чтобы явиться законодательницей моды.

А модной сейчас была забастовка работников швейного производства. Хетти глубоко сочувствовала несчастным девочкам, хотя не собиралась притворяться, будто знакома со всеми нюансами. Но сегодняшний ланч запомнится всем. При всей своей малости Хетти Мастер намеревалась добиться скромного места в истории Нью-Йорка.

И с великим удовлетворением оглядывала гостей за столом.

Эдмунд Келлер был приглашен в последний момент. Она встретилась с ним неделей раньше у его отца и попросила прийти, так как мужчина никогда не помешает. Что касалось Роуз, то ее она вообще не хотела звать и была крайне удивлена, когда жена внука проведала о мероприятии и выразила желание присутствовать. «Это незачем, милочка», – сказала Хетти. Но Роуз так настаивала, что было неудобно отказать. А теперь она явилась с двумя молодыми людьми из Нижнего Ист-Сайда и потребовала посадить их рядом. Неужто прониклась их общим делом?

Разговоры были только о вечернем слете. Там будут важные шишки из профсоюза. Самюэль Гомперс, профсоюзный вожак, и его помощники занимали умеренную позицию. Они ратовали за улучшение условий труда и повышение зарплаты – если получится. Другие, придерживавшиеся политической программы, могли высказаться более резко. Никто не знал, что произойдет. Все это было весьма волнующе. Хетти почти забыла о своей внучатой невестке и ее спутниках, когда вдруг Роуз, как только подали горячее, поднялась и объявила, что хочет дать слово молодой женщине с швейной фабрики, к которой и обратилась:

– Встаньте, дорогая, теперь пора.

Анна Карузо покосилась на Сальваторе. Она согласилась прийти лишь при условии, что пойдет и брат, который в случае чего защитит ее. «Вам нужно просто рассказать вашу историю теми же словами, какими рассказали мне», – объяснила Роуз. Но Анна нервничала, очутившись перед всей этой публикой в большом особняке и сознавая, что ее английский еще далек от совершенства.

Она была удивлена, когда на прошлой неделе ее вызвал мистер Харрис, фабрикант.

– Эта леди, – сообщил он, – хочет поговорить с кем-нибудь из наших преданных работников, и я сказал, что вы благоразумная девушка.

Было совершенно ясно, что ей лучше подчиниться. Вот она и рассказала леди все, что та хотела знать. Тогда леди выразила желание посетить ее дом и познакомиться с родными. Так и вышло, что Анна, отработав день, забрала из парка Сальваторе с Анджело, а леди отвезла их всех на Малберри-стрит в своем автомобиле. «Роллс-ройс», остановившийся у входа, мгновенно вызвал всеобщие пересуды. Когда же леди сказала, что хочет отвести ее в воскресенье к друзьям, чтобы и они послушали про фабрику, отец заколебался, но миссис Мастер дала ему визитку с адресом, предложила двадцать долларов за причиненные неудобства, и было решено, что Анна пойдет, но только с сопровождением.

– Меня зовут Анна, – начала она, – а моя семья живет на Малберри-стрит.

Она поведала о том, как ребенком приехала в Америку из Италии, как отец лишился всех сбережений во время паники 1907 года, как братьям пришлось бросить школу и как они все работают, чтобы снова встать на ноги. Ей было видно, что слушателям нравится рассказ. Слова о потерях во время паники вызвали гул сочувственный, а о тяжком труде – одобрительный. Она объяснила, как трудно приходилось ее матери, которая работала дома, и как она устроилась на фабрику «Трайангл», где условия труда были лучше.

Тут леди перешла к вопросам.

– А есть ли на фабрике профсоюз? – осведомилась Роуз.

– Товарищеский, внутренний.

– Но вашим хозяевам не понравился внешний, женский тред-юнион. Вы не хотели в него вступить?

– Нет.

– Что произошло с вами, когда начались увольнения?

– Родители хотели, чтобы я работала дальше. И наш священник сказал то же самое. Ну, я и пошла к мистеру Харрису.

– И он взял вас обратно?

– Да.

– А новеньких принял?

– Да.