который вы мне прислали, правильный, - укорял Оруэлл. Книга звучит так, как будто это триллер, смешанный с любовной историей, а я не хотел, чтобы она была прежде всего такой"). Точно так же более поздняя переписка с молодым голливудским сценаристом Сиднеем Шелдоном, который в конце концов безуспешно предложил адаптировать роман для Бродвея, раскрывает некоторые опасения Оруэлла по поводу того, что книгу будут рассматривать исключительно как антикоммунистический трактат. По мнению Шелдона, она была не антисоветской, а антитоталитарной, гаубичным снарядом, направленным на автократию в целом, а не на ее преобладающую послевоенную версию. Оруэлл согласился.

Маркетологи издательства Secker знали, что у них в руках бестселлер, роман, который, по словам сотрудника Warburg Дэвида Фаррара, "возвышается над средним уровнем". Ничто, кроме первого тиража в пятнадцать тысяч экземпляров, не сделало бы его справедливым. Но что придавало "Девятнадцати восьмидесяти четырем" ужасное чувство непосредственности, которое, как казалось Варбургу и его коллегам, поднималось с каждой страницы? Маггеридж, прочитав пробный экземпляр перед публикацией со своей обычной житейской отстраненностью, оценил книгу как "довольно отвратительную", не имеющую ничего общего с "чем-либо, что могло бы произойти", и вызывающую ужасы, которые были просто "глупыми". Но это значит упустить суть. Именно Фаррар отметил, что Оруэлл сделал то, чего не удалось добиться даже в научных романах Уэллса конца Викторианской эпохи: создал антиутопический мир настолько убедительным, что читатель действительно задумывается о том, что произошло с героями. Что придавало пейзажам Океании подлинность, так это осознание читателями оригинала, что Уинстон и Джулия находятся на свободе в узнаваемом послевоенном Лондоне, разрушенном бомбами и оскверненном, но полном ранее существовавших ориентиров, кошмарном мире круглосуточного наблюдения и затаившегося ужаса, который в то же время привязан к фонам их собственного воображения.

Действие романа происходит в Аэродроме Один, столице совокупности территорий, постоянно находящихся в состоянии войны с противоборствующими земельными блоками Восточной Азии и Евразии, где все жители находятся во власти режима, тиранизируемого всевидящим оком Большого Брата, а повседневная жизнь характеризуется жестоким подавлением инакомыслия и непрекращающейся фальсификацией прошлого, "Девятнадцать восемьдесят четыре" часто рассматривается как радикальный отход от предыдущих работ Оруэлла. На самом деле, роман тесно связан с четырьмя реалистическими романами 1930-х годов. Это не просто вопрос префигурации - те постоянные намеки на грядущее, которые можно почерпнуть при внимательном прочтении "Keep the Aspidistra Flying" и "Coming Up for Air", - но нечто гораздо более важное для взгляда Оруэлла на мир. Все романы Оруэлла, по сути, рассказывают о восстаниях, которые терпят неудачу, о пылких попытках бороться с ортодоксальными устоями, которые сковывают вас, с помощью персонажей, которые в итоге возвращаются, наказанные и побежденные, к тому, с чего они начали. Как и Гордон Комсток, Уинстон Смит воображает, что он может бросить вызов институтам, которые подчиняют его своей воле, только для того, чтобы признаться, что победу он одержал над самим собой, что он "любит Большого Брата".

И все же, в контексте ранних работ Оруэлла, бунт Уинстона едва ли существует. Будучи незначительным винтиком в бюрократии Океании, но в то же время на него возложена чрезвычайно символичная задача выписывать номера "Таймс" в своем закутке в Министерстве правды, он идеально подходит для наблюдения за зловещим абсурдом постоянных попыток режима переписать историю. Ведь агентом этой коррупции является сам язык. Конечным эффектом редуктивного лингвистического кода Newspeak будет подавление инакомыслия. Как сказал искренний лексикограф Сайм перед своим необъяснимым исчезновением: "В конце концов, мы сделаем мыслепреступление буквально невозможным, потому что не будет слов, которыми его можно выразить". Собственная версия мыслепреступления Уинстона включает в себя покупку старинной записной книжки, в которой он начинает вести дневник; незаконные отношения с двадцатилетней Джулией, гордым украшением Юношеской антисексуальной лиги; и чтение поздно ночью столь же незаконного текста, написанного призом режима, Эммануэлем Гольдштейном, и предоставленного О'Брайеном, очевидно сочувствующим членом кадровой группы Большого Брата, Внутренней партии.

Один за другим, или скорее почти одновременно, рушатся устои альтернативного мира Уинстона. Мистер Чаррингтон, в антикварном магазине которого пара обустраивает свое любовное гнездышко, оказывается партийным истуканом; О'Брайен, отнюдь не снисходительный попутчик, оказывается агентом-провокатором, который почувствовал беспокойство Уинстона и поклялся реинтегрировать его в океанское общество; Джулия, как вы понимаете, - беспристрастная медовая ловушка. Уинстон вынужден отречься от своих слов, и его затаскивают в Министерство любви и заставляют пережить ужасы Комнаты 101. Или, скорее, нечто худшее, поскольку в основе "Девятнадцати восьмидесяти четырех" лежит наступление на "порядочность", которой так дорожил Оруэлл, - настойчивое требование О'Брайена поверить, а не заставить поверить в ложь, которую ему говорят. И здесь Оруэлл возвращает нас к вопросу, который занимал его со времен Испании и висел над обменом мнениями Боулинга с его школьным учителем Портосом в "Поднимаясь в воздух": что отличает тоталитаризм от столь же варварских режимов в истории? Как подтверждает О'Брайен в одном из самых значительных отрывков романа, ответ кроется в его абсолютной нарочитости, опьянении властью, которое достигает своих самых разрушительных последствий в области сознания. Цель новой автократии - создать "полную противоположность глупым гедонистическим утопиям, которые представляли себе старые реформаторы", не отбросить в сторону концепцию объективной истины как вопрос временной целесообразности, а сказать человеку, что 2 + 2 = 5, и заставить его поверить, что это так.

Бернард Крик однажды заметил, что книгу "Девятнадцать восемьдесят четыре" неправильно читать, если не рассматривать ее в контексте своего времени: пейзажа, в котором Сталин был занят работой, игнорируя результаты свободных выборов в бывших демократических странах Восточной Европы и создавая просоветские буферные государства вдоль своих западных границ. Написав эту книгу, Оруэлл сумел спроецировать большинство геополитических механизмов холодной войны в один вымышленный текст. Неудивительно, что Дэвид Фаррар посоветовал Варбургу, что если они не смогут продать от пятнадцати до двадцати тысяч экземпляров, то их "следует расстрелять". Торговля была в восторге, хотя позже появились сообщения о том, что несколько книготорговцев, получивших от Варбурга предварительные экземпляры, были так напуганы заключительными сценами, что не могли спать. Все это придает существованию Оруэлла в первые месяцы 1949 года ужасающую полярность, жизнь, состоящую из пиков и спадов, в которой хорошие новости о романе идут в драматическом контрапункте с сообщениями о его ухудшающемся здоровье. Его американские издатели Harcourt, Brace были полны энтузиазма. Даже Маггеридж, уловив первые предварительные писки рекламной машины, готовой вот-вот включиться, написал в своем дневнике, что он "знал, что роман будет продаваться". Дата публикации была назначена на 14 июня, позже она была перенесена на 8 июня, чтобы роман на три недели опередил роман Уинстона Черчилля "Их звездный час". Хотя Оруэлл