– Ты видел? Даже Дания Валенти на месте.

– Да, она очень неплохая актриса.

На самом деле роль, которую она получила, очень напоминает ее саму, и уже не понять, где именно она играет: то ли в сериале, то ли в жизни. Единственное, о чем можно сказать наверняка, – так это о том, что число эпизодов с ней заметно увеличилось, и сплетники за кулисами говорят, что этим она обязана постоянному общению с режиссером. Ренци предпочитает игнорировать эти слухи, хотя их ему пересказал директор передачи, которого выбрал он сам, – Ремо Гамби.

– Она постоянно торчит в фургончике режиссера. И приходит на съемочную площадку даже тогда, когда не надо сниматься.

– Ей нравится эта работа. Она хочется научиться всему, чему только можно.

Ремо смотрит на меня, пытаясь понять, что происходит, почему Ренци так ответил. И я, естественно, меняю тему.

– Как будем поступать со сверхурочными?

– На прошлой неделе мы переработали два часа, но в целом мы тратим даже меньше времени, чем я предполагал.

– Отлично, будем продолжать в том же духе.

Он очень рад, что ему удается выдерживать ритм и соблюдать график – в том числе потому, что Ренци пообещал ему премию за выпуск программы.

– Если тебе удастся закончить раньше, то за каждый сэкономленный день я дам тебе тысячу евро. Но если я увижу, что что-нибудь снято халтурно, то за каждую плохую сцену я вычту из твоего гонорара две тысячи.

Вначале Ремо улыбался, но потом понял, что это оружие – обоюдоострое.

– Ну, тогда сделаем так… Я попытаюсь сэкономить как можно больше, а потом, если работа вам понравится, вы дадите мне такую премию, какую сочтете нужным.

Зато с Баби – положение странное; она меня словно избегает. Теперь, когда я принял решение, у меня не хватает смелости ей об этом сообщить. Это как страдать, но не иметь возможности излить душу. Мне во что бы то ни стало нужно ее увидеть. Я собираюсь ехать в Испанию и, если мне удастся сказать ей об этом раньше, то, я уверен, что время в разлуке поможет мне все это принять. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Так ты и сегодня не можешь?

– Я должна остаться с Массимо. Сейчас ему тяжело в школе: над ним смеются, ставят его в неловкое положение. И отца, разумеется, никогда нет рядом.

Я думаю о Лоренцо, о том, что он никогда не бывает со «своим сыном».

– Да, ему нужен человек, который бы рассказал ему, что все, что с ним происходит, – это совершенно нормально. Я тоже много получал в школе.

– Да, но потом-то ты со всеми поквитался.

– Вот именно, и я должен был бы ему обо всем этом рассказать, это бы ему помогло.

– Но ты не можешь. Теперь тебе нужно заниматься твоей дочкой.

– Да, но я хочу с тобой встретиться. Завтра я еду в Испанию, мы пробудем неделю в Мадриде, чтобы поставить программу, которую они взяли. Так мы сегодня увидимся? Или ты, Баби, делаешь все это мне назло?

Она смеется.

– Ты всегда думаешь плохо. Ревнуешь к моему сыну?

Мне бы хотелось ей сказать:

«А ты ревнуешь к моей дочке? Ты мне ничего не сказала, только послала эсэмэску: „Надеюсь, что все прошло хорошо, что она здоровая и очень красивая”. Это все равно, что написать: „Я страдаю, но ничего не скажу”. Я не ревную к Массимо. Я ревную ко времени, которое уже не смогу прожить с тобой рядом. Ну хватит, лучше с ней встретиться и разом все это покончить».

– Так мы увидимся? Мне нужно с тобой повидаться, серьезно.

Мы недолго молчим.

– Ну ладно, в пять подойдет? Сможешь?

– Да. Пока.

Когда Баби заканчивает телефонный разговор, у нее ощущение, будто закончилась и ее жизнь. Она знает, что, когда они встретятся, все будет кончено, и для них уже больше не будет других дней. Ее внезапно охватывает невероятная пустота; она представляет, как ей будет без него одиноко, и сколько дней она проведет в отчаянной, бесполезной попытке об этом не думать. Ей припоминаются все песни, в которых говорилось об этом мгновении. «Дочь трубача». «Гордость и достоинство». «Никаких сожалений». «Тысяча твоих и моих дней». «Ты уходишь с моей любовью». «Подонок». «Я хотел бы… не хотел бы… но если ты хочешь». Однако ни одна из них не в силах вызвать у нее улыбку, утешить и хоть немного облегчить ее страдания.

Я провожу весь день на работе, устраиваю собрание за собранием, проверяю почту, рассматриваю новые проекты. Пишу людям, с которыми мне уже давно нужно было переговорить, но я откладывал. На самом деле я не хочу думать, не хочу искать слова. Всегда трудно сказать: «Все кончено, давай больше не встречаться, мы ошиблись; может, будет лучше, если все останется, как есть». Но еще труднее об этом не думать. «Баби, прошу тебя об одном: дай мне только немного времени, сейчас положение слишком сложное…»

Какую бы фразу я ни представил, я чувствую, что у меня в душе она звучит чудовищно фальшиво. Она как скрежет, как диссонирующий звук, как слишком громкий крик вроде тех, от которых может лопнуть стеклянный стакан или, еще хуже, сердце. Я представляю, как погаснет ее улыбка, как она изумится, каким будет ее разочарование.

«Да как же так, ты даже снял эту квартиру, и я никогда у тебя не просила ничего больше. Мне нужно только твое сердце, и никто никогда об этом не узнает. Ты ничем не рискуешь».

Вот что она могла бы мне сказать, но мне этого было бы мало. Я всегда ненавидел половинчатых людей. Даже Ренци, со всеми его невероятными достоинствами, с его упорством, с его дальновидностью, вначале меня разочаровал. Но потом он сумел признать свою слабость, когда его сбила с толку та легкомысленная и доступная девчонка, и ради нее он оставил все – свою женщину, свой дом, свою уверенность без полумер.

«Тогда ты меня не очень любишь», – могла бы она сказать.

Я не могу бросить малышку на произвол судьбы и предать все ее надежды еще до того, как она сможет о них сказать. Я должен остаться с ними.

«Прости меня, Баби». – И еще я должен был бы ей сказать вот что: «Забудь меня». Но у меня нет на это сил. Я бы не хотел, чтобы меня когда-нибудь забывали. И я знаю, что бы ни случилось, но всегда, даже когда я буду делать вид, что это меня не касается, – она всегда будет в моем сердце.

Я и сам почти не замечаю, как подхожу к двери дома квартиры на улице Борго Пио. Вставляю ключ в замок, поворачиваю его, он закрыт только на один оборот. Она уже пришла.

– Это ты, Стэп?

– Да, любимая.

Едва я произношу эти слова, мне становится стыдно. Я стыжусь, как дурак.

Потом она, улыбаясь, приходит с кухни, невероятно красивая, как всегда. И даже, пожалуй, еще красивее, чем всегда, – именно из-за того, что, как я знаю, должно произойти.

– Привет!

Она обнимает меня и целует в губы, но быстро, а потом прижимается к моей груди и обнимает. Я удивлен. Потом она отстраняется от меня и смеется.