Я пытаюсь встать. Ноги предательски подгибаются. Подгибаются по-человечески.

– Я же упал там, когда надел венец… – Даже в это я судорожно вцепляюсь.

Но Скорфус неумолим.

– От истощения, потрясения, нехватки сна. – Он опускает лапу мне на запястье. И почти мягко заглядывает в глаза. – Двуногий. Я сделал ошибку. Я сделал ошибку, и из-за моей магии, из-за того, что я тебя… ободрал, твое обличье и твоя суть теперь спорят. Боюсь, так будет всегда. Потому что я не умею это исправлять – и никто не умеет. Но я хочу, чтобы ты знал…

– Ты можешь доказать это хоть чем-то? – Мой голос стал хриплым. Я сам его едва слышу.

Он не может поступить так. Не может. Не лишит меня последнего – права быть человеком.

Скорфус качает головой. От его лапы идет сейчас особенно сильный жар.

– Я привел тебе достаточно доказательств, и я полубог. – Он медлит, странно сглатывает. – А последнее доказательство ждет тебя совсем скоро.

– Ждет… – Почему-то слово застревает в горле комом.

Скорфус закрывает глаз, ничего не отвечая, кашляет. Выпускает когти – и всаживает их сам себе во вторую лапу. Вздрагивает. И, посмотрев на меня снова, не дав спросить: «Что ты делаешь?» – твердо говорит:

– Послушай главное, двуногий, послушай. – Его голос срывается. Но он очень настойчив. – Я понимаю, да, это ужасно и это не та божественность, которую обретают в театре. Понимаю, но с этим можно жить, и особенно тебе, учитывая, как многие любят тебя. Пожалуйста, не повторяй того, что ты сделал. Ведь если подумать, что есть люди, да и фамильяры, как не среднее между богом и монстром? – Скорфус смаргивает. Это что… слезы? – Все мы такие, пойми. И всех нас не просто так что-то привело в этот мир. – Нет, он опять смеется, скаля пасть. – Так что прекращай это душное дерьмо сейчас же, прекращай и подумай о том, как ты дорог Орфо, о том, как многое ей предстоит сделать и как нужна ей помощь, о…

Смолкнув, он хватает ртом воздух.

– Так. Погоди…

Он спрыгивает на пол – и в этой паузе я смотрю в окно, за которым близится закат. Сколько я проспал? Сколько… сколько Орфо мучается и злится, сколько собирается с силами, чтобы увидеть меня? Я сжимаю зубы. Опускаю глаза на метку, сосредотачиваюсь – и на миг, кажется, правда снова проступает. Рука видится мне серой. Покрытой струпьями. Чудовищной, но я смотрю на нее, смотрю, пока не начинают слезиться глаза, и потом тоже смаргиваю. Она становится нормальной. Или нет. Какая она на самом деле?

Я родился чудовищем, из меня сделали человека и выбросили наверх. Меня поймали, и я прожил ту жизнь, которую прожил, и всю эту жизнь моя сущность выдержала. Она не прорывалась, когда меня били. Не прорывалась, когда меня трахали. Не прорывалась, когда началась война. Она проснулась, похоже, в тот самый день, когда «дети героев» напомнили мне обо всем этом разом и когда моя жизнь разбежалась трещинами во… второй?.. третий?.. бесконечный раз? Наверное, даже неудивительно. Наверное, она и не могла выдержать. Наверное…

– Скорфус, – тихо зову я, не поворачиваясь, потому что не знаю, что в моих глазах. – Скорфус… я… я загоню эту сущность внутрь, обещаю. Спасибо тебе. Я…

Да, именно так. В ответном молчании я думаю об этом, думаю все горше. Пусть. Пусть это очень похоже на правду и пусть многое эту правду подтверждает. Наверное, в этом даже есть плюсы – скорость, зрение, слух точно. Вкус пепла… он чудовищен, но можно привыкнуть, мы ко всему привыкаем. Пусть я сшит из двух частей. Человеческая даже обладает меткой, я могу… всегда мог… сдерживать другую. И единственное, что мне важно, – чтобы Орфо…

– Ты ведь пока не сказал ей, да? – снова обращаюсь к нему я. Голос звучит умоляюще, но я не пытаюсь его изменить. Ведь я действительно умоляю. – Не говори. Пожалуйста. Хотя бы не сейчас, хотя бы пока я сам этого не осознаю, пока я…

Тишина. Он уже должен ответить что-нибудь острое и насмешливое, нет? Должен со смехом потребовать за молчание платы сливками или поклонами. Должен, в конце концов, незнакомым серьезным тоном повторить то, что так любила говорить маленькая Орфо: «Друзья не врут». Но он молчит. Молчит слишком долго, поэтому я поворачиваюсь резко и привстаю, опустив взгляд. Меня будто что-то подталкивает.

– Скорфус?

Нет. Я не знаю того, кто, сидя на полу и играясь лапой с упавшей монетой, смотрит на меня пустым взглядом желтого, чуть мутноватого глаза.

– Мяу.

– Эв…

Орфо распахивает дверь и быстро переступает порог. Она бледная, так и не переоделась, волосы падают на покрасневшее лицо. Наверное, она долго решалась, а потом побежала; наверное, у нее приготовлено много слов и некоторые из них меня уничтожат, но теперь я вряд ли их услышу. Потому что она тоже это видит. Видит и охрипшим голосом произносит другое имя:

– Скорфус?

Молча, не шевелясь, она смотрит, как небольшой черный кот, еще раз мяукнув, неторопливо идет к ней и, задрав хвост, трется об ноги. Выдыхает сквозь зубы, отступает, врезается спиной и затылком в закрывшуюся дверь. Грохот сильный: наверное, она ударилась больно. На глазах выступают слезы, она вскидывается, и наши взгляды наконец сталкиваются. Я пытаюсь встать и хоть что-то объяснить. Тело опять предает, не получается, даже когда я вцепляюсь в изголовье.

– Орфо…

– Что ты сделал? – шепчет она. – Что? Это ведь тоже сделал ты?

Ее тон, надломленный и испуганный, такой незнакомый, бьет наотмашь, и я предпринимаю новую попытку встать, сцепив зубы. Но в голове бьется: «…последнее доказательство». И «…не рассказывай людям секреты богов». Это ведь ответ.

– Орфо…

Кот – я не могу назвать его по имени – плюхается на пол, из уголка его рта капает слюна. Орфо нашаривает ручку двери.

– О чем вы говорили? – Она повышает голос. – Что вы делали?!

Что ответить? Ведь если быть правдивыми, виновен действительно я. Ведь, возможно, об услышанном я мог догадаться – или узнать – сам. Если бы хотя бы попытался. Если бы поговорил с Рикусом. Если бы не предавался молчаливому отчаянию от своей «болезни».

Если бы не был слабым.

– Послушай…

Но слова не находятся. Не находятся, как бы я ни пытался. «Я монстр, Орфо?» Трусливое нечто внутри зажимает мне рот. «Он спасал нас, но не спас себя, и это из-за меня»? Я готов сказать это, но и тут спотыкаюсь. Она наклоняется. Поднимает монету, которую Скорфус успел начать грызть.