Его лицо начало постепенно приобретать черты, обычные для подростка, но и без того беспрестанное выразительное движение губ, крыльев носа и бровей придавало ему взрослое, чужое, почти нечеловеческое выражение. Вспоминая Джона, каким он был в то время, я представляю себе создание, которое казалось то мальчишкой, то старцем, то бесенком, то юным божеством. Летом он обычно одевался в цветастую рубашку, шорты и теннисные туфли, причем все вещи выглядели довольно поношенными. Но крупная, покрытая короткими платиновыми кудряшки голова Джона и его огромные соколиные глаза с зеленой радужкой заставляли предположить, что этот наряд был выбран для маскировки.

Так он выглядел к тому времени, как начал открывать для себя привлекательность собственного тела, а заодно обнаружил поразительную способность заставлять окружающих видеть в себе эту привлекательность. Желание завоевывать тем более подогревалось пониманием, что с точки зрения нормального представителя вида Homo Sapiens в его внешности было нечто карикатурное и отталкивающее. Его нарциссизм, подозреваю, отягчался и тем обстоятельством, что, с его точки зрения, вокруг не было никого, кто был бы ему равен, на кого он мог мы смотреть с той смесью эгоизма и преданности, которая отличает влюбленность.

Нужно пояснить, что, описывая поведение Джона в то время, я не стремлюсь его оправдывать. По большей части оно кажется мне возмутительным. Будь это деяния кого-то другого, я бы без колебаний осудил их как выражение эгоцентричного и шокирующе извращенного ума. Но, несмотря на самые предосудительные инциденты в его жизни, я убежден, что Джон намного превосходил нас как интеллектом, так и чувством моральной ответственности. Таким образом, даже принимая во внимание его, казалось бы, возмутительное поведение, которое я сейчас вынужден описывать, я чувствую, что правильным будет не осуждать, а вовсе воздержаться от суждений и попытаться понять. Я говорю себе, что, если Джон действительно был высшим существом, его поведение просто обязано было нас возмущать, поскольку мы не могли воспринять его истинную природу нашими грубыми чувствами. В сущности, будь его поведение идеализированной версией нормального человеческого поведения, я был бы менее склонен считать его иным и превосходящим меня существом. С другой стороны, следует помнить, что, хотя его способности превосходили человеческие, он все же был несовершеннолетним и, возможно, страдал по-своему от неопытности и грубости своего несформировавшегося ума. И, наконец, обстоятельства его жизни были таковы, что не могли не деформировать его, ибо он оказался в одиночестве среди существ, которых считал лишь наполовину людьми.

Именно в год, когда Джону исполнилось четырнадцать, пробудилось его новое осознание себя, а вскоре после его четырнадцатого дня рождения оно выразилось в том, что я не могу назвать никак иначе как охмурением. Я был одним из немногих людей, на кого он не «охотился», и то только потому, что он считал это «нечестным». Я был его рабом, его верным псом, по отношению к которому он чувствовал определенную ответственность. Другим исключением была Джуди, так как ему не нужно было доказывать ей свою привлекательность, вдобавок в случае с ней в игру вновь вступали ответственность и привязанность.

Насколько мне известно, его первой жертвой стал несчастный Стивен, который к тому времени превратился в сознательного молодого человека. У него была работа, на которую он ездил каждый день, и девушка, которую он по субботам катал на мотоцикле. В одну субботу мы с Джоном возвращались из деловой поездки (мы посетили резиновую фабрику) и остановились перекусить в популярном придорожном кафе. Внутри мы встретили Стивена и его девушку, которые уже собирались уходить. Джон уговорил их «остаться и поболтать с нами чуток». Девушка, у которой, видимо, уже были причины невзлюбить Джона за его отношение к ее избраннику, не соглашалась. Но Стивен решил посидеть еще. После этого началось мучительное представление. Джон вел себя со Стивеном таким образом, чтобы затмить сидевшую рядом с ним девушку. Он безостановочно о чем-то болтал. Он фонтанировал шутками именно того рода, что могли бы впечатлить Стивена, но при этом оставались непонятны его подруге. Он вел разговор так, чтобы она все время оставалась в хвосте, а порой расставлял ловушки и нарочно обращался к ней так, чтобы выставить дурой. Он обращался к Стивену то с робкой пугливостью олененка, то с надменной соблазнительностью. Он то и дело находил причину пройтись по помещению, демонстрируя свою почти кошачью грацию и игривость. Стивен был совершенно очарован, даже против воли, и, кажется, уже не в первый раз. Его обходительность по отношению к девушке становилась все более натянутой и неискренней. Та же не могла скрыть своего расстройства, но Стивен этого не замечал, так как был загипнотизирован. В конце концов она посмотрела на часы и дрожащим голосом произнесла: «Уже ужасно поздно. Пожалуйста, отвези меня домой». Но даже когда они уже стояли в дверях, Джон сумел заставить Стивена обернуться своей прощальной остротой.

Когда парочка уехала, я решительно высказал Джону все, что думал о его поведении. Он посмотрел на меня с кошачьим самодовольным безразличием и протянул: «Homo sapiens!» – непонятно, имел ли он в виду меня или Стивена. Потом он добавил: «Пощекочи его там, где надо, и можешь делать с ним что угодно».

Через неделю люди стали говорить о том, как изменился Стивен. Говорили, что «ему должно быть стыдно так обращаться с мальчиком» и что он испортит Джона. Видя их вдвоем, я чувствовал, что Стивен героически борется с одержимостью. Он как мог избегал физического контакта с Джоном. Но стоило им соприкоснуться, случайно или благодаря хитрости Джона, Стивен как будто намагничивался и пытался продлить соприкосновение под предлогом дружеской возни. Сам Джон, казалось, страдал от конфликта наслаждения и отвращения. Было ясно, что завоевание доставляло ему удовольствие, но в то же время он чувствовал отторжение. Нередко он прекращал притворную драку, давая выход неприязни неожиданной жестокостью: яростно надавливал пальцем Стивену на глаз или резко дергал его за ухо. Как и раньше, мое отвращение и негодование, казалось, заставили Джона взглянуть на свое поведение со стороны. Он не стеснялся признаваться в своих ошибках перед тем, кого считал ниже себя. Его отношение к Стивену сменилось на привычное товарищество «мужчины с мужчиной», смягченное почти самоуничижительной кротостью. Стивен тоже постепенно очнулся от своего увлечения, но шрам остался с ним навсегда.

Некоторое время после этого Джон, сколько я знаю, воздерживался от каких-то экспериментов в области соблазнения, но в общении со старшими стало проявляться большее осознание собственного тела. Очевидно, он обнаружил в нем причудливую привлекательность, которой до той поры не замечал, и принялся осваивать искусство демонстрировать ее так, чтобы наилучшим образом выглядеть в глазах низшего вида. Разумеется, он был слишком умен, чтобы слишком увлекаться какими-то декоративными крайностями, которые частенько превращают подростков в посмешище. По правде сказать, я сомневаюсь, что кто-либо, кроме самых внимательных и близких Джону людей, сумел бы догадаться, что изменения в его настроении были совершенно сознательными. То, что его поведение было искусственным, я понял, когда заметил, что оно меняется в соответствии со вкусами окружавшей Джона публики. Он то исполнялся откровенного самолюбования и бесстыдной соблазнительности, то возвращался к неприукрашенной и прямолинейной грации, которая была характерна для него в дальнейшем.