Нежные прикосновения, которые, как ему казалось прежде, обещали открыть новый мир взаимной близости, привязанности, доверия, отношений с равным ему существом, обратились в ласки получеловека. «Как будто рядом со мной находилась собака или обезьяна». Ощущение было столь сильным, что он выпрыгнул из постели и скрылся через окно, оставив рубашку и шорты. Бегство было столь поспешным, что он спустился необычайно неуклюже, тяжело приземлился прямо в клумбу и вынужден был хромать до дому, так как вывихнул лодыжку.

Несколько недель Джон разрывался между привязанностью и отвращением, но больше никогда не пытался влезть к Европе через окно. Она же, очевидно, была шокирована собственным поведением и старательно избегала встречи с малолетним поклонником, а если сталкивалась с ним на людях, вела себя холодно, хоть и вежливо. Со временем тем не менее она поняла, что страсть Джона остыла и уступила место спокойной и отстраненной бережности.

Когда Джон посвятил меня в подробности этой истории, он сказал, насколько я помню, примерно следующее: «Эта ночь была для меня первым настоящим потрясением. До того я был уверен в себе. И внезапно меня унесло в сторону течениями, которые я не мог ни остановить, ни понять. Той ночью я действовал с глубокой уверенностью, что именно это я и должен делать, но все мои действия были какими-то неправильными. Следующие несколько недель я раз за разом искал Европу, чтобы заняться с ней любовью, но когда находил, ничего не случалось. До того как я видел ее, я был полон воспоминаний о том, какой она была той ночью, о ее чувственности и так называемой красоте. Но стоило мне ее увидеть… я чувствовал себя как Титания, которая обнаружила, что ткач Основа на самом деле – осел. Милая Европа казалась всего лишь старым добрым осликом, самым прекрасным представителем своего рода, но при этом все равно смешным и жалким из-за полной своей бездуховности. Я не чувствовал к ней отвращения, лишь нежность и ответственность. Один раз я, эксперимента ради, изобразил влюбленность, и бедное создание обрадовалось, как обласканная собака. Но это никуда не годилось. Во мне поднялось какое-то яростное чувство, из которого родилось тревожное желание распороть ей грудь ножом и разбить лицо. Потом возникло другое ощущение, будто я рассматривал все происходящее с большой высоты, чувствуя невыразимую жалость к нам обоим. И при этом считал, что мне надо устроить хорошую трепку».

После этого он надолго умолк. А потом поведал мне, о чем я лучше не стану здесь рассказывать. Тогда я, разумеется, написал подробный отчет об этом крайне возмутительном происшествии. И должен сознаться, что в то время я находился под таким влиянием личности Джона, что не видел, что его деяние было откровенно подлым. Я понимал, разумеется, что такое поведение выходило за рамки приличий. Но я чувствовал такую глубокую привязанность и уважение к обеим замешанным в этих отношениях персонам, что с радостью воспринял их связь именно так, как хотел того Джон. Годами позже я без всякого умысла показал свою рукопись нескольким представителям моего вида, и они заметили, что, опубликовав эти подробности, я бы шокировал многих чувствительных читателей и был бы обвинен в поощрении бесстыдной распущенности.

Я являюсь обычным представителем британского среднего класса и желаю и дальше таковым оставаться. Все, что я могу, – это попытаться объяснить мотивы подобного поведения, которые, как признался сам Джон, были двоякими. Во-первых, после злополучной связи с Европой он нуждался в успокоении и потому искал связи с близким существом, чьи чувствительность и понимание не были слишком далеки от его собственных. С человеком, которого он любил и, более того, который обожал его настолько, что готов был зайти ради него как угодно далеко. Во-вторых, он хотел подтвердить свою независимость от Homo Sapiens, освободиться от глубокого подсознательного подчинения всем недоговоренностям и условностям вида, который его вырастил. То есть он должен был нарушить один из самых лелеемых табу этого вида.

С самого первого дня своей жизни Джон был погружен в исследование окружавшего его мира, но в период с четырнадцати до шестнадцати лет оно стало куда более беспристрастным и методичным, чем когда-либо прежде, и приняло форму тщательного изучения вида Homo Sapiens, его природы, достижений и нынешнего состояния.

Это обширное исследование следовало проводить втайне. Джон старался не привлекать к себе внимания. Он считал, что ему нужно действовать как натуралисту, который изучает некое опасное животное с помощью полевого бинокля и фотоаппарата, а потом проникает прямо в гущу стада, скрывшись под чужими шкурой и запахом.

К сожалению, я не могу полностью описать эту часть жизни Джона, ибо играл в ней лишь незначительную роль. Его маской неизменно был образ необычайно умного, но наивного «школьника», а подход к новому образцу был зачастую вариацией старого трюка «заблудившегося ребенка». Метод сочетался с поистине дьявольски продуманным соблазнением. И каждый раз сочетание это аккуратно подгонялось под качества конкретной добычи. Я приведу лишь несколько примеров, чтобы читатель мог составить представление о порядке действий Джона. Затем перейду к отчетам о нескольких самых безжалостных выводах, которые он сделал из своего исследования.

Он познакомился с членом кабинета министров, упав без сознания перед воротами его великолепной частной резиденции как раз в тот момент, когда в дом входила его супруга. Не следует забывать, что Джон имел поразительный контроль над своим телом и мог управлять работой внутренних желез, температурой тела, пищеварительными процессами, частотой сердцебиения, распределением крови по сосудам и так далее. С помощью тщательного изменения этих параметров он сумел изобразить заболевание, симптомы которого были достаточно тревожными, а последствия при этом – не слишком серьезными. Бледный и беспомощный, он возлежал на диване, супруга министра опекала его, а сам министр разговаривал по телефону с семейным врачом. Еще до того как прибыл доктор, Джон уже начал удивительным образом выздоравливать и вовсю вовлекал министра в разговор, создавая прочные связи, основанные на сочувствии и заинтересованности. Прибывший наконец лекарь едва сумел скрыть изумление и порекомендовал мальчику оставаться в доме и отдыхать до тех пор, пока не найдутся его родители. Но тут Джон завыл, что его родители уехали на весь день и дом будет заперт до вечера. Можно ему пока остаться, а потом поехать домой на такси? Покидая дом министра, Джон уже имел некоторое представление о том, как работает мозг хозяина, а заодно успел заручиться приглашением зайти как-нибудь еще.

Фокус с болезнью оказался настолько успешным, что скоро стал его любимым. Именно его Джон использовал, например, чтобы втереться в доверие к лидеру коммунистического движения, приправив ужасными подробностями о том, что якобы происходило у него дома с тех пор, как отца «вытурили за организацию забастовки». Вариация из той же выдуманной болезни и соответственного добавления на религиозную тематику были использованы для поимки епископа, католического священника и еще нескольких других духовных особ. Она оказалась столь же эффективна и в случае с женщиной – членом Парламента.