работу. Кроме «новой свободной прессы», которую ему приносят ежедневно, на его тумбочке у кровати лежат три книги. Две из них – пикантные романы из библиотеки, третья – большой том стихотворений Гейне, в переплете с золотым обрезом, с иллюстрациями; такие книги были очень популярны десятилетия назад. Этот том – реликвия, воспоминание о юности. Наряду с молитвенниками он составлял библиотеку родителей Шлезингера, живших в маленьком богемском городке.

Теперь Шлезингер брался за газеты и романы, но читать не мог и клал их обратно; только толстый том полного собрания стихотворений подолгу лежал на его покрывале.

Однажды открылась дверь в палату, и в сопровождении высокого медбрата на пороге появилась миниатюрная женщина – по-видимому, очень старая. Женщина была так мала, что бархатный ридикюль в ее руке чуть не касался пола. Шлезингер зашевелился. Он узнал свою мать. Медбрат осторожно подвел старуху-лилипутку к постели и пододвинул ей стул. Минуты прошли в полном молчании. Наконец зазвенел тонкий и певучий, словно детский, голосок:

– Дитя мое! Я не вижу, как ты выглядишь!

И снова долгая пауза, пока сын не произнес:

– Мамочка, что новенького?

– Что может быть новенького?!

Так, вопросом на вопрос, певучий голосок отмел всякие вопросы о новом в этом мире.

Госпожа Шлезингер взволнованно теребила свою сумочку.

– Тебя хорошо кормят, мой мальчик?

Наконец замок открылся, и слабыми руками в черных нитяных митенках она вытащила сверток:

– Ты любишь пирожки. Я принесла пирожок.

Сын не ответил. Долгие минуты тишины.

– Мальчик мой, ты должен есть! Ешь, дитя мое!

С кровати донесся жалобный голос:

– Так я могу поесть, мама?

– Ты должен поесть, есть полезно для здоровья!

Детский голосок звучал недолго. Опять воцарилось молчание, и только усердно трудилось дыхание умирающего. Внезапно Шлезингер схватил том стихов и протянул матери:

– Мама! Видишь? Это еще из Краловице!

Тут произошло нечто неописуемое и ужасное. Старуха ощупала книгу со всех сторон, пробормотала что-то себе под нос, соскользнула со стула и, оказавшись еще более жалкой, скрюченной и низенькой, чем была на стуле, начала детским голоском не по годам умного ребенка читать наизусть, как в школе:

Зовусь я принцессой Ильзой

И в Ильзенштейне живу,

Тебя в мой дивный замок

Я для любви зову[56].

Всё кругом, болезнь, смерть – все было ненастоящим. Произнося эти звонкие слова, мать смотрела гордо и весело. Но не тут-то было. С третьей кровати, оттуда, где прилежно дышал неизвестный, раздался неистовый безумный смех, визг, хохот адского веселья, который перешел в свист и наконец в крики боли. Древняя старуха подумала, что на этот приступ смеха нужно ответить новыми строфами, но ничего не смогла вспомнить, кроме чешского детского стишка, который с полной серьезностью и продекламировала:

Хопай, Чиста, Краловиц[57] —

Много ходит там девиц!

Она села. Снова томительная пауза. Казалось, мать Шлезингера тоже участвует в дыхательной работе умирающих мужчин. Когда санитар уводил ее, было уже совсем темно. Но теперь она сказала:

– Дитя мое! Я вижу, ты очень плохо выглядишь.

Призрак удалился. Метавшимся в жару мужчинам снова казалось, что они мчатся в безжалостном трамвае-молнии по грохочущим мостам и улицам. И – стежок за стежком, вдох за вдохом – шили они дальше саван своей невидимой смерти.

Полумрак еще не покинул комнату, и тут чей-то голос разорвал тишину, прервал быструю езду и работу. Но на этот раз голос был не горячечным и безумным, а очень отчетливым и осмысленным. Голос обращался к господину Шлезингеру, и не один раз пришлось взывать к нему, прежде чем тот испуганно вздрогнул и повернул к Фиале искаженное гримасой лицо. Слишком несвоевременно вырвали его из пропасти, в которой он искал не поглупевшую от девяти беременностей старуху, а свою мать. Но земляку и товарищу по умиранию это было совершенно безразлично. Фиала даже не взглянул на соседа, а будто для протокола составил свой строгий и тщательно продуманный вопрос:

– А если смерть наступит прежде, чем исполнится шестьдесят пять лет, что тогда получат родственники?

Эта фраза, зрелый плод правового мышления, оттачивалась в течение многих дней, в горячечном жару и боли. Но господина Шлезингера, когда он ее услышал, охватила такая ярость, какой он не знал прежде, будучи здоровым. Вскочить с кровати он не мог из-за слабости, но сбросил покрывало и встал на колени в постели. Глаза у него вылезали из орбит, он стучал зубами от ненависти. Ведь тут, на соседней койке, лежал не какой-то господин Фиала, тут лежал он сам, слабый, беспомощный человек, тут лежала его испорченная жизнь, его несчастье, его оковы, тесная затхлая квартира, из которой он никак не мог вырваться, бедность, бессмыслица, ежедневные унижения! И пьяный от этой ненависти, от неистовой мстительности, с трудом подбирая слова, он вскричал:

– Вам исполнится… исполнится… уж пожалуйте ваши шестьдесят пять!.. Иначе вот вам шиш, шиш, шиш!!! Если даже молиться будете Ротшильду и Господу Богу… ни шиша не получите!..

Шлезингер повалился назад и стал тихо жаловаться, умолять, звать на помощь. Пришел санитар. Пришел врач. Укол положил конец истерическому плачу. Спустя час Шлезингер снова шил – торопливо, частыми стежками – свой невидимый мешок.

А Фиала не шил. Календарь по-прежнему лежал у него на коленях. Глаза старика, полные ужаса от жара и потрясения, смотрели теперь вверх, на лампу. Но между бровями отчетливо прорисовалась глубокая складка – знак мрачного волнения, – которая у здорового мужчины раньше не замечалась.

VI

Чудо случилось уже после того, как Фиала сподобился небесных таинств. Он принял их с полным сознанием, но с холодной деловитостью, как лекарство, хотя и божественное. Ночью, казалось, он был в агонии, и старший врач распорядился дать ему спокойно умереть. Конец, вероятно, наступит к полудню. Это происходило во вторую неделю декабря. Его оставили нестриженым, и во время дневного осмотра профессор на умирающего даже не взглянул. Наконец после обеда санитар вошел в палату проверить, нужно ли вызвать младшего ординатора, чтобы констатировать смерть. Санитар не любил эту неприятную возню и, согласно инструкции, решил поскорее избавиться от трупа.

Действительно, десятью минутами позже он вошел в комнату ассистента, но сообщил ему, что больной не умер, а сидит в постели и внятно и отчетливо просит молока. Врач не на шутку рассердился на упрямца. Бывало, конечно, что ошибались во времени, но столь явную неточность благожелательство природы никогда еще не допускало. Ассистент рассматривал это дело, как высокопоставленный чиновник, который