беспринципной основе. На долговечность такой постройки вряд ли можно было рассчитывать. Поэтому она и не насчитала даже одного века своей истории.

К. Маркс и Ф. Энгельс имели явно суженные представления о народах, имеющих право на самоопределение. В 1866 году Энгельс отнес к числу «больших и четко очерченных наций Европы» Италию, Польшу, Германию и Венгрию. Причем польский народ, как преимущественно крестьянский, оказался в этом перечне в виде исключения. Его самоопределение должно было ослабить реакционную, по представлениям классиков марксизма, Россию. В отношении сербов, хорватов, русинов, словаков, чехов и других «мелких национальностей» тогда же было заявлено, что они уже превращены в составную часть более прогрессивных наций, их требования самоопределения ни в коем случае не стоило поощрять[1988].

Советской науке, несмотря на выработанное научное, как утверждалось, определение нации, внести ясность в вопрос о российских народах, субъектах самоопределения, тоже не удавалось[1989]. В постсоветский период этим, по существу, никто не занимался. Однако считается, что в наше время «происходит увеличение российских национальностей». Согласно пособию «Что нужно знать о народах России» (1999), было 146 наций и народностей, а сейчас их насчитывается 176[1990]. Создающееся таким образом представление о значительном увеличении числа народов, проживающих в России, иллюзорно. В действительности на ее территории продолжают жить народы, зафиксированные в переписях изначально. Оценки численности наций и национальных групп 1930–1950-х годов были продиктованы установками на нивелирование, сближение и слияние наций, лежавшими в основе представлений о тенденциях в развитии наций при социализме. В оценках Сталина эти установки сказались в наибольшей степени[1991].

Теоретическая неясность представлений о нациях, народностях, других элементах национальной структуры российского общества затрудняла определение положения различных народов в федерации. Видимо, внесение определенности в этот вопрос представлялось не столь уж и важным: федеральный строй России создавался не только наспех, но и как строение временное, обеспечивающее переход к полному единству трудящихся и к полному слиянию наций. Слияние представлялось возможным достичь в обозримой исторической перспективе. К примеру, Х. Г. Раковский, написавший в 1923 году, что создавшиеся после Октябрьской революции условия давали возможность изжить национальные особенности после «чрезвычайно длительного процесса, который будет тянуться, может быть, не десяток, а сотню лет»[1992], впоследствии обвинялся в национализме как раз за то, что отводил на решение национального вопроса «не десяток, а сотни лет»[1993].

В официозной литературе 1920-х годов утверждалось, что федерализм имеет «чисто инструментальное значение», выступает как «средство для изживания национального вопроса» и необходим лишь постольку, поскольку позволял «безболезненно преодолевать федеративные предрассудки крестьянских масс». Считалось, что по мере успехов на этом пути представители советских наций «будут переходить от защиты отдельных интересов этих наций перед Союзом к защите общих интересов Союза перед нациями»[1994]. Можно сказать вслед за М. П. Томским, что отношение к федерализму с первых лет существования СССР оставалось таким же, как и к национальным движениям вообще. К нему относились «как к неизбежному злу»[1995].

Постоянно подчеркивавшаяся в советское время уникальность российского федерализма позволяла, с одной стороны, полностью игнорировать «буржуазные» научные представления о федерации и других формах союзов народов и государств, а с другой – маскировать централизаторскую сущность советского федерализма. Видимо, этим объясняются возникавшие порой предложения вовсе отказаться от самого понятия «федерация» для характеристики Союза ССР. Наиболее отчетливо это прозвучало в выступлении А. И. Микояна в июне 1964 года при обсуждении проекта новой Конституции. Председатель подкомиссии по вопросам национальной политики и национально-государственного устройства говорил: «Юристы нам подбрасывают такую идею, чтобы союзное государство назвать федерацией. Мы исходим из того, что в истории много разных федеративных государств. Содержание же каждой республики другое. Название “федерация”, разберешься, а сущность другая. Возьмите Соединенные Штаты, Германию, Австрию – это разные вещи. Если говорить о союзной федерации, то нужно указать разницу. И не случайно, что Конституция СССР не дает названия “федерация”. Нам нужно брать такие названия, которые здесь подходят. Это создано русской революцией»[1996].

В действительности Советский Союз был государством унитарным, с характерной децентрализацией ряда функций управления, в нем не было полной централизации. Унитаризм конфедеративного СССР (по признаку свободы выхода республик из союза)[1997] определялся особой, по сути, диктаторской ролью КПСС в государстве. Диктатура, «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть»[1998] применительно к национальным отношениям и федерализму (как и в других отношениях) означала, что «вся юридическая и фактическая конституция Советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу»[1999].

Архитектоника постсоветского федерализма

Нынешняя архитектоника российского федерализма почти целиком досталась нам в наследство от 1920–1930-х годов. Распад СССР по существу мало что в ней изменил. По своей структуре постсоветский российский федерализм лишь приблизился к бывшему всесоюзному. На территории России, где перед революцией насчитывалось 48 губерний и областей, возникло 89 субъектов федерации (в 2003–2008 гг. их число сократилось до 83)[2000]. За «республикообразующими» нациями закреплено право на государственный суверенитет с Конституцией, парламентом и президентом. За остальными – право на усеченный национальный суверенитет с Уставом субъектов РФ и правом избирать губернаторов. Многие из субъектов федерации до 1917 года представляли собой уезды и волости. Их нынешняя «суверенность» выражается зачастую лишь в претензиях на послабления в несении общегосударственных тягот и на безвозмездную помощь (с другой точки зрения – «замаскированную дань»[2001]) со стороны Центра, иначе говоря, все того же «Старшего брата».

Из-за стремления создать наиболее благоприятные экономические условия для отсталых наций границы национально-территориальных образований, вопреки принципу самоопределения, расширялись за счет включения в их пределы очагов промышленности и районов с русским населением. Несмотря на это, большинство субъектов вплоть до наших дней не может обходиться самофинансированием, дотируется из общефедерального бюджета; полномочия оказываются для них «явно не карману»[2002]. В 1993 г. общая сумма субвенций составляла 296 млрд руб., кроме того, на покрытие расходов, превысивших доходы было истрачено 1302,6 млрд руб.[2003] Ситуация не менялась и в последующие годы[2004]. В 1996 г. доля собственных доходов в расходах в расчете на душу населения составляла: в Республике Северная Осетия – Алания – 35,7 %; в Республике Алтай – 29,4 %; в Республике Калмыкия – 27,2 %; в Усть-Ордынском Бурятском автономном округе – 25,9 %; в Республике Тыва – 23,4 %; в Республике Дагестан – 17,4 %, в Агинском Бурятском автономном округе – 17 %; в Корякском автономном округе – 15,3; в Чеченской Республике – 10,5 %; в Республике Ингушетия – 6,7 %[2005]. Представители некоторых российских национально-государственных образований хотели бы сохранить подобную практику и на будущее. Сначала