таких предложений М. уже не делала. Писем в ее поддержку он почти никогда не подписывал[1903], с осуждениями тоже никогда не выступал, «паровозных», как тогда говорили, стихов не сочинял и любой публичной активности избегал. «Хранитель огня, пустынник ХX века, далекий от литсуеты, он, — как заметил А. Вознесенский, — уединялся в свою крупноблочную пещеру, окруженный собраниями древних камней и фолиантов»[1904].

Жил, словом, как частное лицо: выпускал книгу за книгой и стихов, и поэтической прозы, получил в свое время три ордена Трудового Красного Знамени (1965, 1970, 1975), Государственные премии РСФСР (1966) и СССР (1974). Шумная популярность не то чтобы совсем ушла, но уступила, и уже навсегда, место устойчивой репутации мастера — философа и тайновидца.

И что с того, что ни трибуном, ни «учителем жизни», как в середине 1950-х ожидали от него многие, М. так и не стал? Он, — вернемся еще раз к словам С. Залыгина, — «мог быть только поэтом, а больше никем другим и никогда».

Разве этого мало?

Соч.: Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1986 (Библиотека поэта. Большая серия); Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990; Дар будущему: Стихи и воспоминания. М.: Вече, 2008.

Лит.: Поварцов С. Над рекой Тишиной. Омск: Омское книжное изд-во, 1988; Воспоминания о Леониде Мартынове. М.: Сов. писатель, 1989; Сын Гипербореи: Книга о поэте. Омск: Инкомбанк, 1997.

Маршак Самуил Яковлевич (1887–1964)

В дни Оттепели, да еще и задолго до ее начала, М. любили, кажется, едва ли не все. Если подшучивали, то беззлобно. Если с кем он и соперничал, то только со своим заклятым другом К. Чуковским[1905]. Друзей, редакторов и учеников принимал дома и выбирался из своей квартиры разве лишь в Кремль для получения очередных государственных наград: четыре Сталинские премии (1942, 1946, 1949, 1951), Ленинская (1963), ордена Ленина (1939, 1957), Отечественной войны 1-й степени (1945), Трудового Красного Знамени (1947).

Фантастические тиражи у детских книг, достойные — у лирики и переводов, статус патриарха и мудреца, одного из зачинателей советской литературы для самых маленьких. Счастливая, словом, обеспеченная старость. И как-то забылось, что в молодости М. был отъявленным сионистом, в Гражданскую войну то под своим именем, то под псевдонимом Доктор Фрикен печатал антибольшевистские фельетоны и стихи в белогвардейский газете «Утро Юга», созданную его усилиями ленинградскую редакцию Детгиза в 1937 году разгромили, а ближайших сотрудников М. пустили под каток сталинских репрессий: Н. Олейникова и Т. Габбе — в 1937-м, Н. Заболоцкого — в 1938-м, А. Введенского и Д. Хармса — в 1941-м.

Положение самого М. было в ту пору неясным. Конечно, Н. Крупская, педологи и комсомолята (особенно почему-то активничала О. Берггольц)[1906] травили и его за недостаток «героики в детской книге», хотя все же с меньшей озлобленностью, чем К. Чуковского и обэриутов. С другой стороны, именно ему поручили сделать один из докладов на I съезде писателей летом 1934-го, и именно он представлял детских писателей в правлении новорожденного ССП СССР.

С началом бессудного и безрассудного Большого Террора все охранные грамоты значения, впрочем, уже не имели. И, — процитируем Л. Друскина, — «Маршак спасся бегством. Он перебрался в Москву. Профессор Сперанский, чтобы уберечь, спрятал его к себе в клинику. Но ведь в больнице нельзя лежать вечно». И кто знает, как бы оно еще повернулось, если бы однажды М. не

вышел, чтобы купить газету, и на первой странице увидел указ: правительство награждало его орденом Ленина. Тьма расступилась. Пришли — и уже насовсем — вдохновение, труд, почет, богатство, и, по-моему, даже в семье неприлично было говорить о пережитом кошмаре[1907].

Страх, однако же, остался. Поэтому М., освоившись в роли «полезного еврея», безотказно подписывал все, что дают, безотказно сочинял тексты для плакатов и листовок, проникновенные куплеты к праздничным датам, стихотворные подписи к агрессивно разогретым карикатурам Кукрыниксов. Последним ответственным заданием родины стал перевод стихотворений Мао Цзедуна, к которому его привлекли вместе с Н. Асеевым, А. Сурковым и тремя профессиональными китаистами.

Но это уже 1957 год: и время поспокойнее, и лирика великого кормчего политически нейтральна[1908]. Можно было выдохнуть, и страх у М. переродился в сознательную отстраненность от злобы дня, от всего, что сотрясало мир и, в частности, советское писательское сообщество. В опасные разговоры не вступать, от опасных современников (например, от Б. Пастернака) держаться подальше — мирно писать стихи, уже по большей части для «взрослых», мирно переводить шекспировские сонеты, создавать русские версии Бёрнса и Блейка, иных иноязычных поэтов, делиться с читателями размышлениями о классической и современной поэзии.

Свой домашний уют или, если хотите, свою башню из слоновой кости М. покидал, кажется, только дважды. В первый раз, когда он с яростным молодым темпераментом откликнулся — не слишком, правда, удачной, во всяком случае бесконечно длинной — эпиграммой на антисемитское стихотворение А. Маркова «Мой ответ» (1961). И во второй, когда в 1962 году А. Твардовский, относившийся к М. с исключительным почтением, прислал ему рукопись рассказа «Щ-854». Тут М. не дрогнул и тотчас же написал восторженную внутреннюю рецензию.

И то и другое — поступки, безусловно, отважные. Хотя и то надо принять во внимание, что маршаковская эпиграмма разошлась только в списках, а отзыв об А. Солженицыне был написан на волне антисталинского XXII съезда и двумя годами позже даже напечатан в «Правде» (Правдивая повесть, 30 января 1964 года), когда «Один день Ивана Денисовича» выдвинули на соискание Ленинской премии.

Так что положение поэта, которого критики любовно окрестили «Маршаком Советского Союза», не пошатнулось, а жить ему, страдавшему мучительными легочными болезнями, оставалось совсем недолго. «Одной доброй силой в мире меньше — умер С. Я., — 5 июля 1964 года записала в дневник Л. Чуковская. — Наша личная беззащитность и общая беззащитность добра в мире увеличились — нет Маршака»[1909].

Его похороны на Новодевичьем кладбище, — вспоминает Л. Левицкий, —

были государственные. По первому разряду. Венки от Совета министров и Цека. Заслужил это. Делал все, что от него требовали. Писал в «Правде» стихотворные подписи под карикатурами. Не ввязывался ни в какие литературные бои. В основе этого был страх. Трансформировавшийся с годами и ставший позицией человека как бы над схваткой. Маршак превратился в литературного учителя и арбитра[1910].

Таким он и остался в памяти культуры. А малышам знать это ни к чему — лучше открывать для себя мир поэзии «Детками в клетке», «Багажом», «Сказкой о глупом мышонке», «Домом, который построил Джек» и десятками других стихотворений, давно уже ставших классическими.

Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1968–1972; Собр. соч.: