Теперь Марина Цветаева становилась известной уже широкому кругу читателей!

И в Тарусе, на 1-й Дачной улице у дома № 15, все чаще и чаще стали останавливаться прохожие, и не только останавливаться, но и без спросу отворять калитку и по узенькой тропке подходить к дому с мезонинчиком. И чем дальше шли годы, тем все больше и больше становилось этих добросердечных, но непрошеных посетителей, знакомых и незнакомых. И в каждом письме из Тарусы, кому бы эти письма ни писались, – обязательно поминаются гости!

«Еще одна казнь египетская этого лета – гости, во-первых, живущие по соседству, постоянно “заглядывают”, во-вторых, и приезжих случается довольно и более чем довольно!..»

«Благодаря минувшему жаркому июлю, – наплыв московских гостей (среди них ни одного Садко!) на Тарусу. Весь месяц я провела за двумя, вернее, над двумя неугасимыми керосинками, жаря, паря и варя на 30 ладов все ту же картошку, пытаясь накормить и обиходить родственников и неродственников, знакомых своих и знакомых своих знакомых…»

«И так покоя нет… Недавно навалилась экскурсия каких-то (Адиных же) нетрезвых дипломатов с женами – посмотреть “дом Цветаевой”. Один из них твердил: «Неужели здесь жила гениальная женщина, написавшая “Бабушку”…»

Случались, правда, истинные почитатели.

«Вчера в гостях у меня была экскурсия симпатичных ленинградских старшеклассников, путешествующих по литературным местам. Пришли поговорить о Цветаевой, которую знают не только по голубой книжечке и Тарусским страницам, но и… по зарубежным публикациям, вот как! Беседа прошла на уровне».

А зимой в Москве Аля любила рассказывать всякие смешные истории об этих летних почитателях Марины Ивановны. Вот некоторые из них:

…Шел дождь. Аля увидела в окно, как по тропке к дому гуськом направляется целый отряд пионеров в полном походном снаряжении: рюкзаки за плечами, палатки, котелки, топоры. Все сваливают у крылечка, приминая цветы, и вваливаются в дом. И деловито заявляют: «Мы хотим послушать про Марину Цветаеву!» – «Кто это мы?» – спрашивает Аля. «Романтики!» – отвечают хором и, шмыгая носами, мокрые от дождя, усаживаются на полу без приглашения. «А что вы читали Цветаевой?» – спрашивает Аля. «Ничего». – «А что вы хотите знать?» – «Все!» – отвечают. Аля пытается что-то им говорить, что-то читать, что полегче, понятнее, но видит – им скучно и совсем неинтересно. Они устали, промокли, а от печки идет тепло, и они начинают дремать…

А то пришла группа из дома отдыха. «Здесь, значит, жила известная…» – «Нет, не здесь, а как раз на территории вашего дома отдыха». – «Н-да. И – писала?» – «И писала». – «Писала, значит… А нельзя ли у вас сирени купить? Такая красивая сирень!» – «Я не продаю. Могу подарить». – «Да? Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сами наломаем!»

Но больше всего Аля боялась шизофреничек, они шли косяками, и каждая уверяла, что Марина для нее «родная душа»!.. Пришла одна, говорит: сняла угол поблизости, но там дети, гам, визг. Спала на сеновале. Просит – покажите книжечку, которая вышла в издательстве «Советский писатель». Поглядеть хочется, а нигде достать не может. Аля показывает. «Вот беда! Все равно ничего не вижу. Я ночью очки на сеновале потеряла…» – «Ну, приходите потом», – говорит Аля. «Да меня хозяйка выгнала. Говорит: «корова будет кушать сено и помрет из-за твоих очков. Иди-иди! И денег мне от тебя не надо…»

– Слава матери мне дорого обходится!.. Лето было на редкость неудачным! Народ валом валил. Гости шли в одиночку, попарно, повзводно, туристы – поавтобусно. Спасенья нет! – говорила Аля, вернувшись из Тарусы осенью 1974 года.

В 1975-м она из Тарусы не вернулась…

В последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро «Аэропорт», где неподалеку была ее квартира. Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах немыслимая усталость. Аля давно хворала, но она с таким безразличием относилась к себе. Казалось, и жить ей было уже невмоготу.

– Я вам давно говорила, что я устала вековой усталостью! А теперь я даже и не знаю, какой усталостью устала! Должно быть, последней… Какое это счастье, что у вас есть Митька и что вы с ним так душевно близки и что под старость есть кому подставить плечо и помочь нести крест, когда силы будут оставлять… Трудно быть совсем одной! И не на кого опереться, и нет родной души… А тетки на ладан дышат, уже и не встают. Руфи[220] сейчас около них нет. Вот варю им супчики и вожу, а они еще капризничают и не едят!..

Чуть позже Аля слегла, и, как выяснилось потом, у нее случился микроинфаркт, который сразу не распознали врачи. Аля очень хотела на воздух, в Тарусу, и ей разрешили поехать. В Тарусе ей стало хуже. 27 июня она писала Нине, дружба с которой никогда не прерывалась, а в последние годы они еще и жили по соседству на Аэропортовской, и с которой она, уезжая, не успела попрощаться:

«…Весь здешний месяц – болевые приступы, такие, как когда обнаженный нерв в зубе, – в спине, с отдачей в руки, во всю их длину до кончиков пальцев! – с отдачей в сердце, как будто взрывается именно оно: по 5–6 приступов в ночь, а днем – без счета; пропадет – и думаешь: навсегда! думаешь – так ушло, как и пришло, и, мол, начинается безболевая, т. е. единственно-возможная жизнь! Но не тут-то было, все начинается сначала, и – не улучшается ничуть, а скорее наоборот. Ничего не могу – только в четверть силы ковыряюсь по хозяйству, все дачные тяготы пали на одну Аду, она дюжит и пока что терпелива и по своим возможностям внимательна, но такое лето ей не мед и не сахар, как легко себе представить. Главное, что никакие лекарства ни в каком количестве мне не помогают, остается по-древнему на Бога уповать… Так что не сердись на меня и не почитай халдой несусветной – я все та же, по гроб верная и любящая вас с Кузей, и всю ту жизнь, которая – жизнь; и даже эту, которая жизнь не вполне, или – далеко уже не жизнь, ибо наполнена воспоминаниями, а не надеждами, да и то в короткие антракты между болями или просто неприятностями. Да ты и не сердишься на меня, я это знаю…»

Когда Але говорили, что боли могут быть из-за сердца и могут отдавать в лопатку, и надо сделать кардиограмму, она уверяла – если бы так болело сердце, то оно давно бы уже лопнуло! И упрямо настаивала на том, что это невралгия или отложение солей. Она принимала всякие лекарства, но совсем не те, которые могли бы еще спасти… И упорно продолжала ходить и через силу заниматься хозяйством.

8 июля она послала письмо Лиде Бать.

«…По поводу болей позвоночных пришлось вызывать “скорую”, а она, снимая боли, вызвала этим болеутоляющим такой приступ бронхиальной астмы (к-ой я вообще не страдала), что пришлось мне лечь в больницу, откуда и шлю свой “тарусский привет”. Одно утешение, что во время оно эту больничку возводил кто-то из дедовской родни, да и лечили земские врачи – тоже родственники. Что бы мне тогда попасть к ним “по блату”! Теперь родня перевелась, и, м.б., поэтому и больница не кажется верхом совершенства, особенно du cóté[221] туалета, одного для “лиц обоего пола”, да и умывальник разъединственный на весь (второй, третьего нет!) этаж. Но врачи и весь персонал внимательны и старательны, а это главное…»