1964 год проходит под знаком европейской философии, европейской музыки и Корана. В 1964 году Венедикт Ерофеев углубился в труды немецкого философа Фридриха Вильгельма Шеллинга. Ему импонировали его идеи о живой природе и интеллектуальной интуиции. Особенно утверждение: «Быть в одно и то же время опьянённым и трезвым — в этом заключается тайна истинной поэзии»14. Натурфилософия Шеллинга, диалектическая теология Мартина Бубера[416], рациовитализм Хосе Ортеги-и-Гассета[417], экзистенциализм Мартина Хайдеггера, христианский неоплатонизм и суры из Корана... К кому и чему только не обращался Венедикт Ерофеев, чтобы скрыться от скуки советской повседневности с её безбожием, от оглупляющей пропаганды с её стереотипами.

1964 год заполнен выписками из Корана, из романов «Бесы» и «Игрок» Фёдора Достоевского. Из книг особое внимание Венедикт Ерофеев обращает на труд выдающегося немецкого учёного XIX века Фридриха Августа Мюллера[418] «История ислама» (СПб., 1895). В его блокнотах присутствует обильная информация о композиторах и исполнителях, приводятся различные сведения из истории музыкальных инструментов, а также о французских писателях.

В записях 1964 года встречаются суждения великих, его особо заинтересовавшие. Например, Жозефа де Местра: «Де Местр: простолюдин глуп, груб, безнравствен и подл»15. Он даёт опись встречающихся на каждом шагу табличек с высказываниями типа «Соблюдайте чистоту», «Уходя, гасите свет», «Храните деньги в сберегательной кассе» и т. п. С помощью подобного собранного словесного мусора Венедикт Ерофеев создаст стиль поэмы «Москва — Петушки». Почти в каждом блокноте приводится список его долгов, кому и сколько он должен. Ведь неспроста же он записал в 1965 году: «В ночь на 20-е ноября снится сон: я занимаю у Александра] Блока 15 рублей и удивляюсь: как это раньше я не обратился к нему?»16

1965 год расширил познания Венедикта Ерофеева в фольклоре народов мира: Южной и Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Африки, а также республик СССР. Много узнал о деятелях Великой французской революции. Читал кое-кого из соотечественников. Подробно рассмотрел роман Томаса Манна «Доктор Фаустус» и менее подробно творчество Генриха Теодора Бёлля[419]. Относительно последнего обратился с некоторым сарказмом к своим соотечественникам: «Читайте Генриха Бёлля! И вы убедитесь по прочтении, что он съел с вами полпуда соли, а остальные полпуда высыпал на ваши раны. А если их нет у вас и вам поэтому не больно — собирайте по крупице всё просыпанное и жрите ещё, это вас вразумит»17. Судя по всему, произведения Бёлля произвели на него сильное впечатление. Венедикт Ерофеев привёл обширный, на нескольких страницах, список музыкальных терминов из словаря князя Одоевского. Именно тогда он неимоверно расширил свою музыкальную коллекцию. Ерофеевско-зимаковская фонотека к 13 ноября 1965 года состояла из 135 пластинок классической музыки. С 1965 года у Венедикта Ерофеева возник интерес к католицизму и к деятельности папы Павла VI[420]. Про собственную страну он тоже не забывал. Приведу несколько интересных выписок: «Пятилетка строится на костях ударников. Целуются Челюскин и Папанин. Тютчева за руки и за ноги тянут к зырянам»18; «Всё-таки: отрадно жить в стране, где имущественный ценз не имеет ни политического, ни психологического значения»19.

1966 год — по интенсивности умственной работы для Венедикта Ерофеев самый результативный из всех предыдущих. Он основательно познакомился с обэриутами, прочитал роман Томаса Манна «Лота в Веймаре». Воздал должное Болеславу Прусу[421]: «...не гений, но очень порядочное сердце»20. На него произвёл впечатление своими рассказами Василий Макарович Шукшин[422]. Особо выделю его интерес к декабристам. По его записям видно, что он прочитал почти всё, что с ними связано. Обнаружил поучительные о них суждения. Не забыл о Фёдоре Достоевском, Александре Герцене, Антоне Чехове и Вячеславе Шишкове. С марта Венедикт Ерофеев приступил к чтению Василия Розанова. Тогда же создаются «Заметки к истории музыки».

В 1965 году он критически посмотрел на самого себя: «Венедикт Ерофеев — самое целомудренное существо на свете. По его же собственным подсчётам (15—20 июня), он “тает всего лишь от каждой 175-й юбки по среднему исчислению”»21.

Когда к Венедикту Ерофееву нежданно-негаданно пришла известность, к середине 1980-х годов ставшая мировой, он с непривычки опешил. Такое состояние, как известно, длится недолго, и вскоре он воспринимал свой новый статус знаменитого писателя как заслуженный и должный. Это отметили многие не менее известные, чем он, люди, общавшиеся с ним незадолго перед его смертью и назвавшие поэму «Москва — Петушки» шедевром мировой классики. Слава, к сожалению, не могла возместить Венедикту Ерофееву те страдания, которые он испытывал как онкологический больной на протяжении нескольких лет. Признаюсь, я сам был удивлён, почему на гребне успеха, стимулирующего художника к созданию новых произведений, он вдруг замолчал. Наверное, не стоило бы затрагивать этого вопроса. Но он, видевший людей насквозь и назвавший Горького «фуфлом и ханыгой»22, знал причину своей «немоты». Этой причиной было его «щепетильное сердце». Что же такое он совершил, чего его сердце не смогло стерпеть и лишило его писательского дара?

Назову событие, которое, казалось бы, улучшило жизнь Венедикта Васильевича, а в действительности нанесло ему смертельный удар. 21 декабря 1975 года Венедикт Васильевич Ерофеев и Галина Павловна Носова, сотрудница Центрального статистического управления, кандидат экономических наук, подали заявление на регистрацию брака в загсе Фрунзенского р-на Москвы. 21 февраля 1976 года их брак был зарегистрирован. Это была сделка. Как говорят в народе: «Брак по расчёту — это развод до развода». Втайне желаемое им благосостояние23 обретало материальные формы.

Его решение было опрометчивым. Свою свободу он заложил в ломбард. Думал, что вскоре выкупит, однако сделать этого не смог. Поступить, как он поступил, было всё равно что «справить нужду на собственный памятник»24. Закавыченные слова принадлежат Венедикту Ерофееву. У любого другого писателя всё сошло бы с рук. Но только не у него. Внешне он изменился. Напоминал голливудского актёра. Таким вспоминает его Виктор Иоэльс: «На пришедшем был великолепно сшитый, тогда очень модный, синий клубный пиджак с золотыми пуговицами, явно не московского пошива рубашка, светлые, хорошо отглаженные брюки — мои гости так не одевались»25.

Венедикт Ерофеев чуть-чуть привязался к «здешней» жизни. Прежде он был только её наблюдателем, а тут она вовлекла его в свой круг как участника её игрищ. На этот раз он не скрылся (да и не хотел) в своё очередное «укрывалище». Для человека «нездешнего» его показной конформизм воспринимался не очередной шалостью, а нечто большим — адаптацией к существующему порядку вещей. Не тогда ли началось медленное сползание Вены, Венедикта, Бэна, Венички к «подменному» Ерофееву? Излишне говорить, что эту зависимость от внешних жизненных благ он притормаживал, как мог. История с шикарным костюмом имеет своё продолжение.