Я немного выпил и кивнул Ерофееву, не выйти ли нам на улицу. Мы вышли, и он закурил. И тут появился перед нами отец парня, с которым я уходил в армию. Он начал пенять Ерофееву, что ребёнок рос и мать его растила, а где, интересно знать, был его отец? В ответ Ерофеев с невозмутимым видом ему ответил: «Мужик, да ты, как я погляжу, поэт».

В половине шестого утра приехал автобус и забрал меня с парнем в город Покров, а оттуда — во Владимир. А уже из Владимира повезли в Омск, где я проходил службу. Никаких писем от Ерофеева на протяжении двух лет я не получал. Мне многие писали, но только не он. От матушки однажды получил известие, что Ерофеев серьёзно заболел. Откуда она об этом узнала, точно не скажу. Скорее всего, от его сестёр, с которыми изредка переписывалась. И всё-таки он меня ждал, о чём свидетельствуют его записные книжки. 26 мая 1984 года я ехал в Москву. По приезде позвонил ему с Ярославского вокзала на Флотскую. Трубку взяла Яночка, Яна Щедрина, его тогдашняя возлюбленная. Я её раньше видел. Он приезжал с ней в 1982 году в Караваево. Я встречал их у остановки автобуса. Помню, как Ерофеев её отчитывал за то, что она открыто читала в автобусе Евангелие. Так вот трубку она взяла и ответила, что Ерофеева нет. То ли он был на процедурах, то ли в больнице. Он её потом сильно отчитал.

Я поехал тогда к сестре моей матушки Нине Васильевне на станцию Правда. У моей матушки двух её сестёр звали Нина и Тамара, а двух братьев — Борис и Юрий. Так же, как братьев и сестёр Ерофеева. Она устроила мне праздничный обед. Я немного выпил, получил в дорогу дефицитную по тем временам бутылку водки и опять вернулся в Москву. С Ярославского вокзала на метро добрался до Курского — и прямой дорогой в Петушки. Приехал в Петушки уже ночью. Соловьи поют, деревья между собой перешёптываются, цветы аромат источают. Благодать! Всю ночь не спал. Бродил по Петушкам. Сделал несколько кругов вокруг школы и общежития, где учился и жил. В пять утра, на самом первом автобусе поехал в Караваево, где меня уже ждали матушка и мои друзья. За неделю до моего появления поставили два бидона браги. На работу в совхозе вышел через три месяца.

Когда я приезжал в Москву, обязательно заходил к Ерофееву. У него всегда кто-то был. Встречал он меня достаточно тепло, а вот Носова очень по-разному. Особенно ревновала, что у меня такое же имя, как у Ерофеева. А однажды за два года до его смерти она усомнилась в необходимости моего рождения и что-то скверное сказала о матушке. Тут уже я не стерпел.

Она приезжала к нам в Караваево уже после смерти Ерофеева, в 1992 году, за год до своего самоубийства. С моей матушкой они о чём-то мило беседовали и даже выпили немного самогона. При жизни Ерофеева я постоянно видел её с наполовину заполненным бокалом красного вина или с почти пустой рюмкой коньяка в руке.

Галина Павловна тогда уже была немного не в себе. Пошла с двумя огромными сумками дорогой, по которой не ходили автобусы. Тащила сначала одну сумку, затем возвращалась за другой и так шла целую ночь, пока не дошла до Караваева. В этих сумках находились издания «Москвы — Петушков» на разных языках, его блокноты с записями, письма и черновики уже написанного. Она добралась до деревни довольно поздно и попала по ошибке не в наш дом, а в дом Нины Трофимовны Романовой, тогдашней директрисы нашей школы. Наутро появилась у нас. Без сумок. Оставила их у Нины Трофимовны. Я с Эженом и двумя товарищами опохмелялся самогоном самого скверного качества. Она, как к нам вбежала, увидела наполовину налитый стакан и, не говоря ни слова, залпом его выпила. А потом уж спросила: «Где твоя мать?» Я ей жестом показал, что матушка спит в соседней комнате. О чём они довольно долго говорили, не знаю. Уехала Носова через два дня и больше не появлялась. Сумки она с собой забрала.

За две недели до её смерти, в августе 1993 года, я приехал в Москву и позвонил с Курского вокзала. Она торопилась на стадион «Динамо» на концерт своей любимой Софии Ротару. Но мне она сказала, что беспокоиться нечего. Дверь в квартиру она оставит незапертой. И тут же повесила трубку. Я приехал на Флотскую, поднялся на лифте на 13-й этаж. Дверь была нараспашку, все ерофеевские книги скинуты с полок и валялись на полу, а на них гадил чёрный кот.

Мы, люди, чем-то отдалены друг от друга. И местом нашего проживания, и воспитанием, и родом занятий, и жизненными интересами, и образованием, и ещё многими-многими бесчисленными и глубокими различиями, о которых даже не подозреваем. Сплачивают нас любовь, общая цель и грозящая нам опасность извне. Тогда мы — одна дружная стая. По малолетству я думал, что мать, отец, ребёнок — это одно целое. Словно одно существо. Я знаю такие семьи, но у меня этого не было.

Я вспоминаю позднюю осень 1988 года. Кажется, начало ноября. Снег ещё не выпал. Я приехал к Ерофееву на Флотскую и уже с порога почувствовал к себе резкую неприязнь. Такого прежде не было. Я ему не докучал, появлялся в Москве редко. Раз в два или три месяца. Относился он ко мне с какой-то снисходительностью, но в общем-то благожелательно. Никогда не гнал прочь. А тут от него пахнуло холодом. Может, я был слегка выпивши. Может, болезнь на него так повлияла. Не знаю. У него тогда собралась тёплая компания. В основном какие-то отвязные девки. И тут Ерофеев и вторящая ему Носова начали меня честить почём зря. Это при чужих-то людях! Ладно было бы, что они считают меня дурачком, а тут уж пошло совершенно невообразимое. Вспоминать не хочется. Я сидел перед ними за столом, как оплёванный. Какая тут тёплая сопричастность друг другу! Конечно, я притушил свои чувства вином. Говоря проще, напился вдребадан. Ерофеев рано лёг спать. Девки разбежались. Носова застелила мне, как всегда, кушетку на кухне. Утром, быстро попрощавшись, я уехал.

Уже из деревни я послал Ерофееву письмо. Высказал всё, что накипело на душе... Письмо циничное, оскорбительное, с обидами и упрёками в его адрес. Его болезнь я, естественно, не затрагивал. Зато свои детские годы вниманием не обошёл. Написал всякую глупость, отнёс на почту. Вернулся в избу, и вдруг мне стало очень стыдно. Подумал, как только Ерофеев письмо прочтёт — вообще в доме мне откажет. Но получилось совсем наоборот. Он меня встретил радушно, с улыбкой, с таким снисхождением, с такой жалостью, что у меня сердце защемило. И всё вроде бы забылось. Что-то хорошее тоже вспоминается. Например, им специально для меня написанные, вроде учебников, размышления о русской литературе и истории. Кстати, это Ерофеев привил мне интерес к западным радиоголосам. Я о его поэме «Москва — Петушки» впервые услышал по «Голосу Америки», а потом уже по «Свободе».

Ещё запомнил его неожиданный приезд в конце 1970-х первым автобусом в Караваево. Вероятно, он где-то в Петушках переночевал. Обычно он устраивался с ночлегом в пустом вагоне, когда состав загоняли в тупик. Он появился без всякого предупреждения. Матушка собиралась на работу в школу, подкрашивала помадой губы. И тут появился он с веером зажатых в кулаке книг. Я помню, как мать разбежалась и прыгнула к нему в объятия. Он привёз издания «Москвы — Петушков» на немецком, французском, норвежском.

Прошло ещё два тяжелейших года. Отец умер. Через несколько месяцев меня письмом вызывает к себе Носова. Она получала гонорары за зарубежные издания Ерофеева и кое-что мне на жизнь отстёгивала. Я приехал к ней на Флотскую, получил дойчмарки и заметил на столе среди книг то моё злополучное письмо. Я у неё переночевал, а утром, уходя, его выкрал. Может, к стыду своему, а может, и к счастью. Как только вышел на лестничную площадку, разорвал его на мелкие кусочки.