Рассказывает Борис Шевелев, товарищ Венедикта Ерофеева: «В 1980 году мой сын Серёжа окончил школу, и выяснилось, что идти на выпускной вечер ему не в чём. Позвонили Ерофеевым — Серёжа с Венедиктом Васильевичем был одной стати. Вот так и так, говорим, нет ли чего? А Венедикт Васильевич тогда не только деньги из Парижа получил, но и костюм ему, как оказалось, шикарный привезли. Вот он тут же и говорит: “Срочно присылайте ко мне Серёжу, я его, как ёлку, наряжать буду”. Я говорю: “А вдруг он там, на празднике, такой прекрасный костюм чем-нибудь обольёт?” — “Так он же костюм обольёт, а не меня”. Широкий был человек»26.

Произошло нечто парадоксальное. Одно из замечательных человеческих качеств оказало ему дурную услугу. Именно оно заставило его принять тот образ жизни, который предложила ему и всячески поддерживала Галина Павловна Носова. Сообразуя с этим качеством свои важные решения, он легкомысленно распорядился своим творческим наследием. Это ещё не названное мною качество принадлежит высоконравственным людям и известно как «благородство». Вся закавыка состояла в том, что Венедикт Ерофеев был благороден не по-взрослому, а по-детски.

В конце 1980-х время для интеллигенции наступило вольное, весёлое и суматошное. Зарплату худо-бедно платили, было на что жить. В Москве уже с раннего утра у ещё закрытых киосков Союзпечати стояли очереди за свежими номерами газеты «Московские новости» и журнала «Огонёк». Народу собиралось не меньше, чем у магазинов, продающих спиртное. Впрочем, давки и драк у газетных киосков не наблюдалось.

Запоем читали толстые журналы «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов». Не отрываясь от телевизионных экранов, смотрели заседания съезда народных депутатов и радовались как дети, когда кто-то из этих депутатов сцеплялся друг с другом. Вдобавок ко всему этому после полуночи по Первому каналу крутили американские боевики, а также английские детективы о подвигах Джеймса Бонда и эротические фильмы. Впечатление создавалось такое, что многие люди от прочитанного, услышанного и увиденного словно находились в лёгком подпитии. Но странное было в другом. Мало кто при пустых прилавках в продовольственных магазинах думал о завтрашнем дне. Среди московской читающей и думающей публики больше судили-рядили о Михаиле Сергеевиче Горбачеве и его жене, о его столкновениях с Борисом Николаевичем Ельциным, а также обсуждали талантливый и резкий ответ в «Московских новостях» Людмилы Ивановны Сараскиной на истеричную статью Нины Андреевой в «Советской России» «Не могу поступаться принципами».

В то время не все из нас прислушивались к совету Льва Николаевича Толстого: «Для того чтобы выучиться говорить правду людям, надо научиться говорить её самому себе».

К сожалению, дурные времена чаще всего переходят в абсурдные, а уже из них, спустя многие годы, вылупляется что-то путное и полезное для народа.

Стихийное пробуждение гражданских чувств произошло на исходе существования советской власти. Достаточно было лозунгов перестройки и некоторого послабления в ежедневной обработке массового сознания в духе партийной демагогии, как лёд тронулся и началось половодье публикаций, ещё за три года до того считавшихся антисоветскими. Смысл происходящих событий был точно выражен слоганом, сочинённым сатириком Михаилом Жванецким: «Не хочу смотреть на мир глазами Юрия Сенкевича!» Самому Юрию Александровичу этот слоган, как я знаю, был по душе.

Сестра Венедикта Ерофеева Тамара Гущина вспоминала: «Перестройка заставила всех заинтересоваться политикой. Вена с удовольствием смотрел по телевидению трансляцию 1-го съезда народных депутатов. Ему нравился Николай Рыжков. Он фамильярно называл его Колей. “Вот уж не думал, что мне понравится большевик! — сказал он как-то. — Какая у него благородная осанка!” Я сказала, что у нас многие женщины ему симпатизируют. “Я их понимаю”, — ответил он. Дебаты в парламенте, журнал “Огонёк”, газета “Комсомольская правда” занимали его тогда больше всего. К сожалению, это интересное время совпало с началом его болезни»1.

За очень короткий срок открылся мир, неведомый большинству советских людей. Нечто подобное в России произошло в XVIII веке, когда, по выражению историка Василия Ключевского: «...чуть ли не в один век перешли от Домостроя попа Сильвестра к Энциклопедии Дидро и Даламбера».

Большую политическую активность из всех сословий и классов проявляли служащие, относящиеся к ИТР. Согласно Единому классификатору профессий того времени, они подразделялись на три категории. Первая была представлена руководителями, вторая — специалистами, надолго третьих приходились все остальные, именуемые техническими исполнителями. Самая беззаботная жизнь была у последних. Как говорили в те приснопамятные годы: «На работу пришёл. В носу поковырял, жопу почесал, языком потрындел, чайку попил и домой пошёл. Плохо что ли?»

Эти так называемые «технические исполнители» оказались в то время основными читателями Венедикта Ерофеева. Для многих из них чтение его поэмы «Москва — Петушки» было очередной полулегальной забавой и никак уж не приобщением к серьёзным раздумьям о собственном будущем. Тем более оно не приводило их к христианству. Эти люди представляли тот же основной низовой слой читающей публики, что и петербургские чиновники 30-х годов XIX века, зачитывавшиеся самиздатовским, то есть ходившим в списках «Горем от ума» Александра Грибоедова. Вместе с тем они в пушкинское время относились к достаточно большой социальной группе, выражавшей наиболее полно николаевскую государственность и идеальный тип обывателя2.

Как видим, за 150 лет в России в социальной психологии людей мало что изменилось.

Сделаю ещё один зигзаг в своём повествовании.

Не будет преувеличением сказать, что в литературной среде Венедикт Ерофеев существовал практически в одиночестве. Несколько человек из писателей, его оценивших и принявших как равного до выхода поэмы «Москва — Петушки», в счёт не идут. До настоящего времени им написанное нередко рассматривают как явление любопытное, но изначально маргинальное, находящееся на обочине художественной литературы и эссеистики. Спустя годы поубавили свой восторг даже те люди, кто близко его знали и отдавали дань его писательскому таланту.

Напомню читателю, что у социологов маргинал означает человека, находящегося вне социальной группы, — изгоя, аутсайдера, бомжа. Термин происходит от латинского margo, marginis — край, граница. На французском языке от этого латинского слова произошло marge, а на английском margin. Они обозначают поле книжной или рукописной страницы3.

Я не сомневаюсь в искренности прежней поклонницы и защитницы Венедикта Ерофеева Нины Воронель, известного поэта и выдающегося переводчика, жены знаменитого физика и диссидента Александра Воронеля, автора нашумевшей книги «Трепет забот иудейских». Её суждение об эссе Венедикта Ерофеева о Василии Розанове, судя по контексту сказанного, относится не только к этому сочинению, но и ко всему творчеству писателя4.