Беньямина о произведении искусства, а также другие его работы (возможно, о детективном романе и о кино), но вследствие возникших у института финансовых проблемы так и не вышел в свет. Кроме того, Адорно написал новое эссе – о социологе Карле Мангейме. Прочитав это эссе в начале месяца, сразу же после завершения работы над статьей о Фуксе, Беньямин был поражен глубокой

аналогией между задачами, за которые мы взялись… Во-первых, это химический анализ, которому было необходимо подвергнуть… все те тарелки с несвежими идеями, которыми по-прежнему кормится всяк и каждый. Лабораторному анализу подлежат все блюда с этой убогой кухни. И затем, во-вторых, это демонстрация цивилизованности, которую мы должны были нести самой кухарке, хозяйничающей на этой сомнительной кухне: вы занимались этим не очень часто, но мне, к сожалению, приходилось делать это сплошь и рядом… Кроме того, я вижу, что мы с одинаковой сноровкой высказывали наши сокровенные мысли – неизменно ненавязчиво, но не идя ни на какие уступки (BA, 168).

Их разговоры в значительной степени были посвящены их общему знакомому – Альфреду Зон-Ретелю. И Беньямин, и Адорно время от времени встречались с Зон-Ретелем в конце 1920-х гг. в Берлине, хотя общение с ним уже никогда не было таким интенсивным, как в 1924 г. под Неаполем. Несмотря на свои левые наклонности, Зон-Ретель сумел найти для себя нишу в гитлеровской Германии, в 1931–1936 гг. работая научным сотрудником в Mitteleuropäischen Wirtschaftstag (Центральноевропейском экономическом совете), ассоциации ведущих германских корпораций и банков. Лишь в 1937 г. он эмигрировал в Англию через Швейцарию и Париж. Зон-Ретель считал делом своей жизни создание материалистической теории познания, основанной на критической эпистемологии Канта и марксистской критике политической экономии. В надежде на то, что Адорно сумеет убедить институт оказать поддержку его трудам, Зон-Ретель осенью 1936 г. отправил ему объемистый синопсис своей работы, носивший название «Социологическая теория познания». Хотя Адорно счел его не вполне убедительным, он все же попросил Зон-Ретеля составить более ясный синопсис для его передачи Хоркхаймеру. Гораздо позже Зон-Ретель выдвинул идею о том, чтобы Адорно порекомендовал Хоркхаймеру обратиться к Беньямину с просьбой дать оценку этой работе[433]. Беньямин с учетом неизменно абстрактного характера трудов Зон-Ретеля был совсем не идеальным рецензентом. В середине марта, во время визита Адорно в Париж, они с Беньямином потратили целый вечер на то, чтобы выслушать Зон-Ретеля, излагавшего свои идеи. Исходя из этой и последующих бесед, но еще до того, как прочесть работу Зон-Ретеля, Беньямин 28 марта отправил Хоркхаймеру довольно осторожное одобрение этого проекта; в заключение Беньямин выдвигал предложение о том, чтобы самыми многообещающими из идей Зон-Ретеля занялась своего рода рабочая группа по эпистемологии и товарному обмену, в состав которой входили бы он сам, Зон-Ретель и Адорно. На протяжении апреля Беньямин в тесном контакте с находившимся в Париже Зон-Ретелем работал над новой редакцией его синопсиса, которая была своевременно представлена Хоркхаймеру. Этот так называемый парижский синопсис был издан в 1989 г. под названием «О критической ликвидации априоризма: материалистический анализ» в варианте, включавшем и комментарии Беньямина. В этом совместно написанном тексте указывается, что все более абстрактный характер человеческой мысли является результатом коммодификации: чувственный труд рабочего абстрагируется по мере того, как плоды его труда вовлекаются в систему обмена. Согласно последней рекомендации Адорно, Зон-Ретель получил за свой синопсис гонорар в 1000 франков и еще 1000 франков в мае. Однако ему так и не удалось завязать постоянных отношений с институтом; Зон-Ретель уехал в Англию и получил место экономического советника в окружении Уинстона Черчилля. По иронии судьбы работа Зон-Ретеля впоследствии пользовалась влиянием среди более склонных к теоретизированиям слоев германского студенческого движения конца 1960-х – тех самых слоев, которые выражали решительное презрение к творчеству Адорно.

В мае у Беньямина сложился еще один, более напряженный треугольник с участием Адорно. Их старый друг Кракауэр издал книгу, над которой уже долго трудился, – «Орфей в Париже: Оффенбах и Париж в его эпоху». Кракауэр использовал в ней биографическую форму как объектив, чтобы рассматривать через него социальную и культурную историю Парижа времен Второй империи. С учетом давнего сродства между творчеством Кракауэра и Беньямина было неудивительно, что Кракауэр обратился к физиогномике культурной эпохи: оперетты Оффенбаха называются в его книге и симптомом напыщенности и поверхностности, свойственных правлению Наполеона III, и указанием на утопическое сопротивление его режиму. Адорно дал беспощадный отзыв о книге. Называя ее «отвратительной», он утверждал, что «немногие места, в которых речь идет о музыке, абсолютно ошибочны», что «социальные наблюдения» в ней «не отличаются от сплетен старых кумушек» и что Кракауэр предлагает лишь мимолетный «мелкобуржуазный взгляд… на „общество“, то есть, собственно говоря, на полусвет». Адорно доходит даже до заявления о том, что Кракауэр, возможно, «вычеркнул себя из списка авторов, к которым следует относиться со всей серьезностью» (BA, 184). Не удовлетворившись частными отзывами, адресованными Беньямину, Блоху и Зон-Ретелю, Адорно первым отправил, как он сам выразился, «в высшей степени принципиальное и чрезвычайно искреннее» осуждение книги самому Кракауэру, а затем в конце года напечатал разгромную рецензию в Zeitschrift für Sozialforschung. Беньямин, чьи отношения с Кракауэром уже стали более прохладными, не был заинтересован в том, чтобы стремиться к полному разрыву с ним, и потому высказал свое мнение лишь в письмах к Адорно. Его оценка книги была негативной, но при этом более взвешенной, хотя и не столь конкретной. Найденные им в книге изъяны он приписывал вставшей перед Кракауэром необходимости «обеспечить себе позитивный доступ к книжному рынку». Соответственно, книга Кракауэра в глазах Беньямина была популяризацией, приводящей «примеры вещей», но не говорящей ничего «существенного» о творчестве Оффенбаха, особенно в тех случаях, когда речь идет о музыке. В итоге происходит необоснованное «оправдание» оперетты (BA, 185–186). За реакцией и Адорно, и Беньямина на книгу Кракауэра явно скрывалось ощущение, что их друг вторгся на их территорию. Адорно увидел в нем соперника в области культурного музыковедения (Эрнст Кренек назвал книгу Кракауэра «биографией музыканта без музыки»[434]), а Беньямин нашел в его книге ряд своих собственных стратегий анализа Второй империи. С учетом характерной для Беньямина чувствительности к любому использованию его материала и его подходов его реакция была на удивление сдержанной. Более того, в дальнейшем он обильно цитировал эту книгу в «Пассажах». В то же время Адорно практически объявил вендетту Кракауэру, что, должно быть, выглядело как жестокое предательство по отношению к старому другу, который одно время даже был его наставником. Адорно чернил репутацию Кракауэра в осуждающих замечаниях, обращенных к Хоркхаймеру, зная, что они лишь укрепят его и без того уже