В конце пустыря Ксенья обернулась и далеко позади увидела спешащую Прасковью Васильевну. Концы платка ее развевались по ветру, и она почти бежала, издали напоминая девочку-подростка, надевшую материнскую шаль.

11

Анюту похоронили на погосте под той же старой березой, где был похоронен и Павел Никитич. Хоронили утром, а к вечеру пришли вести о том, что в устье Ингодинской долины появились японские войска при артиллерии и что в Могзон прибыли две казачьи сотни.

Ни у кого в отряде не было сомнений, что и японцы в долине и казаки в Могзоне составляют войска общей японо-казачьей экспедиции, высланной из Читы против партизан, спустившихся с Яблоневого хребта и осмелившихся напасть на японцев в Куваре.

Крестьяне из дальних селений, пробравшиеся лесными тайными дорогами к передовым партизанским заставам, рассказали, что японцев идет много, но что движутся они медленно и устраивают дневки едва ли не в каждом селе. Что делали японцы во время этих дневок, крестьяне, прискакавшие к партизанским заставам, не знали, потому что были только связными между селами и сами японцев не видели. Однако из привезенной крестьянами японской листовки, подписанной генерал-майором Ямадой, каждому становились ясны цели и задачи японских войск, вступивших в долину. Ямада просил «мирное население» помочь ему уничтожить «красные банды» и угрожал всем, помогающим партизанам, страшными карами — смертью и разорением семей.

Отход полунинского отряда из долины при появлении японских войск был предрешен заранее. Сведения, привезенные крестьянами, проверили. Сведения оказались верными, и вечером, когда с низин поднялись сумерки, партизаны двинулись в путь.

Падал снег. Он падал уже два дня, падал крупными тяжелыми хлопьями, величиной чуть ли не с голубиное яйцо. Село так завалило, что даже трубы крыш были неприметны. Дым, казалось, выходил прямо из высоких пушистых шапок изб.

Отряд вытянулся вдоль улицы. В голове шел конный взвод разведчиков, за ним пехота, посаженная на подводы, и дальше — небольшой отрядик Матроса, именовавшийся теперь сотней, хотя в нем не было и пятидесяти человек.

Никита ехал в строю с разведчиками на правом фланге, рядом с Фомой Нехватовым. Он ехал сумрачный, ехал, опустив голову, словно стыдился перед крестьянами, что отряд без боя оставляет деревню. Обернулся он только возле избушки Пряничниковых и долго глядел на заколоченные досками окна. Дом был брошен. Старый солдат Тихон Гаврилович записался в партизаны и теперь вместе с отрядом покидал село. Он ехал в пехотной колонне на собственной чалой лошаденке и в собственных санях. Уходил с партизанами и Николка, сын Селиванихи. В самую последнюю минуту он прибежал в отряд, подарил партизанам свою корову и просил их не бросать его в селе. Он даже плакал. Партизаны пожалели Николку и взяли его с собой.

Отряд медленно двигался по улице, и крестьяне при его приближении снимали шапки. Многие молча шли по обочине дороги до самой околицы села.

Потом отряд повернул в степь, и провожающие отстали.

У погоста, мимо которого пролегала дорога, Никита придержал коня и посмотрел на могилу Анюты. Могилка была почти неприметна. Ее холмик, засыпанный глубоким снегом, сравнялся и слился с холмом над могилой Павла Никитича и Леньки Черных. Казалось, здесь, под старой березой, была одна общая братская могила. Да и крест был один. Его поставили крестьяне Павлу Никитичу. Над могилой Анюты креста поставить еще не успели.

Еловый венок, когда-то сплетенный Анютой, висел на кресте общей могилы, как будто Анюта, сама не зная, сплела его для себя. Он сейчас был сине-белый от снежной изморози и казался отлитым из чистого льда.

Заснеженные ветви старой березы беспомощно опустились к белому могильному холму, а растущие поодаль молодые березки, согбенные непосильной тяжестью укутавшего их снега, вершинами своими едва не касались перекрестья над могилой. Их тонкие ветви, склоненные к земле, свисали, как седые волосы, как белые тенета, а на согнутых стволах высокой опушкой лежал голубоватый плотный снег.

Все было бело на погосте, и только кое-где из сугробов поднимались еще не засыпанные снегом черные маленькие кресты.

— К печали… — услышал Никита голос Нехватова и обернулся к нему.

Фома глядел на погост и хмурился.

— Ты о чем? — спросил Никита.

— Ишь, как снегопад деревья-то согнул — в дугу, — сказал Фома. — Старики говорят, не к добру это, к печали. Как деревья снегом согнуло, так и людей горе гнуть будет…

— Согнуло… — сказал Никита. — Я никогда такого не видел.

— Редкий год такой выпадает, — сказал Фома.

Они замолчали. Никита опустил голову и закрыл глаза. И тотчас же перед ним возникло бескровное лицо Анюты с белым венчиком на высоком лбу, желтом, как талый воск. И опять у Никиты заныло сердце, так же, как ныло тогда, на погосте, когда гроб с Анютой опускали в могилу. И опять поднялась тревога, похожая на раскаяние, словно он был в чем-то виноват, чего-то не сделал и сам не оберег Анюту.

«Я ничего не сказал ей о своей любви, — думал Никита. — Почему я ничего не сказал ей? Может быть, тогда она послушалась бы меня и не поехала бы к Селиванихе…»

И казалось ему, что, скажи он Анюте о своей любви к ней, и случилось бы чудо, и все стало бы иным, и не лежала бы сейчас Анюта под белым холмом. Почему он не сказал? Да и знал ли он тогда о своей любви? Может быть, он не знал тогда.

Никиту покачивало в седле. Снег таял у него на щеках, и капли, как слезы, падали на полушубок.

Отряд двигался в тишине — партизаны в строю молчали и свежий снег не скрипел под копытами лошадей.

И вдруг Никита почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Он открыл глаза, выпрямился в