— Если вспоминать, кто что пережил… — сказала она.

Все мои усилия пропадали втуне; у нее на уме было что-то иное. Я нащупал в кармане пальто сухой гладкий шарик — каштан на счастье. Раз вечером, в кино, мне сунула его Джоджо, завернув в фантик: шотландский юмор. Джоджо… может, в этот момент, в миле-другой отсюда, за кирпичом и шумом машин, она закадрила еще кого-то, медленно прощаясь с девичеством; ее кургузая рука во тьме кинозала. Внезапно мне захотелось взять руку Алисон в свою.

Я вновь произнес ее имя.

Но она непреклонно (не тронь!) отбросила желтый лист.

— Я приехала в Лондон переоформить квартиру.

Возвращаюсь в Австралию.

— В такую даль из-за подобной ерунды?

— И повидаться с тобой.

— Милая встреча.

— На случай, если… — Не договорила.

— Если?

— Я не хотела приходить.

— Так зачем пришла? — Пожала плечами. — Заставили, что ли?

Нет, не ответит. Загадочная, почти незнакомая; отступи назад, пытайся снова; и увидишь свои край впервые. Будто некогда податливое, доступное, как солонка на обеденном столе, ныне заключено в фиал, стало сакральным. Но я знал Алисон. Знал, как она перенимает окраску и привычки тех, кого любит или уважает, хоть в глубине ее души и таится непокорство. И знал, откуда эта замкнутость. Рядом со мной сидела жрица из храма Деметры.

Пора перейти к делу.

— Куда ты поехала из Афин? Домой?

— Возможно. Я перевел дух.

— Ты хоть вспоминала обо мне?

— Иногда.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Нет, — помедлив, ответила она.

— Не слышу уверенности в голосе.

— Всегда кто-нибудь найдется… если поискать.

— А ты искала?

— У меня никого нет, — сказала она.

— «Никого» — значит, и меня тоже?

— И тебя тоже, с того самого… дня.

Угрюмый, нарочито устремленный вдаль профиль. Чувствуя мой взгляд, она следила за каким-то прохожим, словно он интересовал ее больше, чем я.

— Что я должен сделать? Заключить тебя в объятия? Пасть на колени? Чего им надо?

— Не понимаю, о чем ты.

— Нет, понимаешь, черт побери!

Быстро посмотрела на меня, отвела глаза.

— В тот день я тебя раскусила, — сказала она. — И конец. Такое не забывается.

— Но в тот же день мы любили друг друга. Такое тоже, в общем, не забывается.

Набрала воздуха, словно собираясь сказать колкость; ну скажи что-нибудь, все равно что, хоть колкость; сдерживая бешенство, я старался говорить спокойно.

— Там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла, тут и гадать нечего. Я видел — ты поняла. Я слишком хорошо тебя знаю и потому уверен: поняла, запомнила. — И добавил: — Я не секс имею в виду.

Снова помедлила, прежде чем ответить.

— На кой мне помнить? Наоборот, я должна была поскорее забыть.

— И на этот вопрос ответ тебе известен.

— Неужели?

— Алисон… — сказал я.

— Отодвинься. Пожалуйста, отодвинься.

Я не видел ее глаз. Но в голосе слышалась неявная дрожь, глубинная, словно трепетали нейроны. Не поворачиваясь, она сказала:

— Ну да, я понимаю. — Пряча лицо, достала еще сигарету, закурила. — Или — понимала. Когда любила тебя. Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, все было важно. В духовном плане. Все задевало, волновало меня. Подавляло и… — Перевела дыхание. — Скажем, сидишь ты после всего в этом павильоне и смотришь на меня, как на шлюху, что ли, и…

— Я растерялся. Бога ради…

Тут я прикоснулся к ней, положил руку на плечо, но она сбросила руку. Чтобы расслышать, я придвинулся ближе.

— Быть с тобой — все равно что упрашивать: мучь меня, терзай. Задай мне жару. Ведь…

— Алисон.

— Да, сейчас ты хороший. Сейчас ты хороший. Лучше некуда. Но это — на неделю, на месяц. А потом — снова-здорово.

Она не плакала — я заглянул ей в лицо. Я смутно догадывался, что она играет и не играет одновременно. Пусть она выучила свои слова наизусть — и все же они искренни.

— Ты же все равно уезжаешь в Австралию.

Я сказал это мягко, без иронии, но она посмотрела так, точно я грязно выругался. Я сдуру улыбнулся, протянул руку. Тут она вскочила. Пересекла дорожку, прошла меж деревьев на газон. И почти сразу замерла.

Как порыв это выглядело правдоподобно, как поступок — не слишком, особенно остановка. Нечто в ее позе, в повороте головы… и вдруг меня озарило. Газон простирался на четверть мили, до границы парка. За ним вздымался фасад Камберленд-террейс: статуи эпохи Регентства, изящные окна.

Множество окон, изваяния античных божеств. Парк просматривался оттуда, как с бельэтажа. Вот к чему ухищрения Алисон — выманить меня из павильона, сесть на нужную скамейку, остановиться на самом виду, поджидая меня. С меня хватит: я подошел, стал напротив, спиной к комплексу. Она опустила голову. Роль несложная: подведи глаза, сглатывай слезы.

— Вот что, Алисон. Я знаю, кто за нами наблюдает, откуда и зачем. Так вот, во-первых. Я на мели. У меня нет пристойной работы и едва ли будет. Так что я — не самая удачная партия. Во-вторых. Появись сейчас там, на аллее, Лилия и помани… не уверен, что устою. Запомни: не уверен и никогда не буду уверен. А тебе бы надо знать, что она не просто девушка, а идеал разлучницы. — Я помолчал. — И в-третьих. Как ты любезно сообщила в Афинах, в постели я далек от совершенства.

— Я этого не говорила.

Глядя на ее макушку, я ощущал своей пустые высокие окна Камберленд-террейс, белых каменных богов.

— В-четвертых. Как-то он сказал мне одну вещь. О мужчинах и женщинах. Что мы воспринимаем людей по отдельности, а вы — то, что их связывает. Отлично. Ты всегда чувствовала то, что… между нами, как его ни назови. Общее. А я — нет. И все, что я могу тебе предложить — надежда, что я тоже научусь это чувствовать.

— Можно перебить?

— Нет. Выбирай. Чем скорее, тем лучше. Я или они. Как скажешь, так и будет.

— Ты не имеешь права…

— А ты имела — тогда, в гостинице? Вот и я имею. Полное. — И добавил: — На тех же основаниях.

— Это нельзя сравнивать.

— Можно, можно. Мы поменялись ролями. — Я указал за спину, в сторону Камберленд-террейс. — У них есть все. А у меня, как и у тебя — только одно. Если ты повторишь мою ошибку, выберешь их все, а не наше с тобой будущее, обижаться нечего. Но выбрать ты должна. Здесь, при них. И сейчас.

Она взглянула на постройки, я тоже обернулся. В лучах вечернего солнца они сочились безмятежным, вышним, благостным сиянием олимпийской возгонки, каким подчас осеняются летние облака.