за письмо у маршала в руке, Макдональд отвечал: «Сир, мне нечего скрывать от вас, прочтите его». «Мне также нечего скрывать от всех вас, – возразил Наполеон, – пусть его прочтут вслух».

Маре взял письмо и со смущением и болью подданного, сохранившего почтение и верность своему повелителю, прочитал его вслух. Наполеон выслушал чтение с пренебрежительным спокойствием, затем, не жалуясь на откровенность Макдональда, повторил, что Бернонвиль и ему подобные – всего лишь интриганы, пытающиеся в сговоре с врагом осуществить контрреволюцию; что они оставят Францию разоренной и навсегда ослабленной, что Бурбоны вовсе не умиротворят Францию, но вскоре приведут ее к возмущению, тогда как было бы легко переменить это положение за два часа, проявив немного упорства.

«Да, – отвечал Макдональд, по-прежнему сокрушаясь при мысли о сражении в Париже, – наверное, это возможно, если дать сражение в горящей столице на трупах наших детей». Не решаясь сказать, что не подчинится сам, маршал объявил, что не уверен в повиновении солдат.

Ней, казалось, был согласен с его заявлением. Подойдя к пределу, отделявшему неуважение от бунта, маршалы перекладывали на солдат свой собственный отказ повиноваться. Наполеон почувствовал это и гордо сказал: «Если солдаты не послушаются вас, они послушаются меня и по одному моему слову пойдут туда, куда я их поведу». Затем он добавил надменным тоном, не допускавшим возражений: «Удалитесь, господа, я подумаю и дам вам знать о моих решениях».

Маршалы вышли, удивленные собственной смелостью, хотя выказали ее немного, и столь восхищенные своей храбростью, что принялись хвастаться перед адъютантами и тем сделали себя куда более виновными, чем были в действительности. Удалились они, пребывая в ожидании результатов этой и в самом деле необычайной сцены, ибо никто никогда не дерзал обратиться к всемогущему Наполеону и с мелким замечанием, когда хватило бы, быть может, слова, чтобы остановить его на краю пропасти.

Оставшись с Бертье, Коленкуром и Маре, Наполеон дал выход гневу, который до сих пор сдерживал. «Вы видели, – сказал он, – как они разгорячились, когда говорили, что не хотят жить при Бурбонах, и как притихли, когда я заговорил об отречении? Его-то они и желают, ибо их убедили, что без меня, при моем сыне они смогут наслаждаться богатствами, которыми я их осыпал. Бедняги не понимают, что между мной и Бурбонами нет никого, что мои жена и сын – лишь тени, которые испарятся за несколько дней или несколько месяцев!»

Но вскоре, вновь обретя бесстрастность, с какой великий ум возвышается над событиями, Наполеон признал, что его отречение в пользу короля Римского, возможно, удовлетворит мятущиеся души, и заявил, что готов к нему, чтобы доказать всем тщетность подобной комбинации. «Я согласен, чтобы вы вернулись в Париж, – сказал он Коленкуру, – и предложили переговоры на подобной основе; и заберите с собой самых пылких маршалов, увлеченных этим планом; вы избавите меня от них, от чего я только выиграю, ибо мне есть кем их заменить. Пока вы будете занимать союзников новым предложением, я выдвинусь и покончу со всем мечом. Вам даже следует поспешить с отъездом, ибо через сутки вы уже не сможете пересечь линию аванпостов».

Наполеон довольно быстро принял предложение отречься в пользу сына как новый способ выиграть два-три дня, усыпить бдительность неприятеля, удовлетворить маршалов и избавиться от двух-трех из них, ставших особенно неудобными. Между тем он сказал Коленкуру, что если согласятся на регентство его жены при сыне, на почетных и в то же время надежных для поддержания нового порядка условиях, он, возможно, и согласится. Однако шансов на успех переговоров, которые он предполагал прервать вскоре пушечной канонадой, было весьма мало.

Придав внезапно столь новый ход событиям, следовало теперь выбрать людей для сопровождения Коленкура в Париж. Прежде всего Наполеон подумал о Нее. «Это храбрейший из людей, – сказал он, – но у меня есть люди, которые теперь будут сражаться не хуже него, а от него вы меня избавьте. Однако присматривайте за ним, он сущее дитя. Он погибнет, если попадет в руки Талейрана или Александра, и вы ничего не сможете сделать. Возьмите и Мармона, он предан мне и постоит за права моего сына. – Затем, передумав, Наполеон воскликнул: – Нет, не берите Мармона, он слишком нужен мне на Эсоне!» Тогда предложили Макдональда, которому больше поверят, чем Мармону, потому что он никогда не слыл угодником и как честный человек будет защищать порученные ему интересы, словно свои собственные. Наполеон согласился и сам составил акт условного отречения с тем тактом и убедительностью, какие привносил во все документы, выходившие из-под его пера. Затем он приказал вновь позвать маршалов.

«Я подумал, – сказал он им, – о нашем положении, о том, к чему оно вас побуждает, и решил подвергнуть испытанию лояльность государей. Они заявляют, что я являюсь единственным препятствием для всеобщего мира и счастья. Что ж, я готов пожертвовать собой, чтобы снять это предубеждение, и покинуть трон, но при условии передачи его моему сыну, который до совершеннолетия будет помещен под регентство императрицы. Такое предложение вас устраивает?»

Маршалы, которых подобное решение выводило из затруднения и полностью устраивало, ибо они предпочитали жить при принадлежавших им ребенке и женщине, нежели при чуждых им Бурбонах, испустили возгласы признательности и восхищения и с горячим волнением стали пожимать Наполеону руки, восклицая, что никогда в жизни он не был так велик.

После этих свидетельств, которые Наполеон принял без особого удовлетворения, не показывая, однако, своих чувств, он сказал: «Но теперь, когда я снизошел к вашим желаниям, вы обязаны защищать права моего сына, которые являются и вашими правами, защищать их не только мечом, но и своим моральным авторитетом». Затем он объявил, что выбрал двух из них для сопровождения герцога Виченцы в Париж для переговоров о регентстве Марии Луизы. Он назначил Нея и Макдональда, упомянув, что сначала подумал о Мармоне, и объяснив, почему от него отказался. Ней был крайне польщен его выбором. Макдональд был тронут, ибо никогда не входил в круг личных друзей императора. «Маршал, – сказал ему Наполеон, – я долго имел против вас предубеждение, но вам известно, что такового больше нет. Я знаю вашу честность и уверен, что вы будете самым твердым защитником интересов моего сына». С этими словами он протянул ему руку, которую Макдональд горячо сжал в своих руках, обещая оправдать доверие, выказанное ему императором в данных обстоятельствах, каковое обещание вскоре благородно сдержал. Между тем, хотя Наполеон и отказался посылать Мармона в Париж, он позволил полномочным представителям забрать его с собой при проезде через Эсон, если они сочтут его присутствие полезным.

Покончив с объяснениями, Наполеон зачитал акт, только что им составленный: «Поскольку союзнические