нежели то, что ему было поручено официально огласить, когда вдруг вошел адъютант и шепотом обратился к нему по-русски. Коленкур, немного понимавший этот язык, догадался, что царю сообщили об отходе 6-го корпуса. «Весь корпус?» – переспросил царь, не расслышав. – «Да, весь», – отвечал адъютант.

Александр вернулся к беседе с переговорщиками, но был рассеян и будто едва слышал то, что ему говорили. Затем он ненадолго удалился, чтобы наедине переговорить с союзниками, но вскоре возвратился и теперь вел себя твердо, говорил решительно и объявил, что следует отказаться и от Наполеона, и от Марии Луизы. Франции и Европе подходят только Бурбоны; армия, от имени которой здесь говорят, уже разделилась, ибо он только что узнал о переходе под знамена временного правительства целого корпуса, и вся армия, несомненно, последует его верному примеру и тем самым окажет Франции услугу. Слава и интересы армии будут тщательно соблюдены, а призванные на трон принцы будут опираться на нее. Наполеону же надлежит довериться лояльности государей-союзников: с ним и c его семьей обойдутся приличествующим его прошлому величию образом.

Произнеся эти слова, Александр удержал на несколько минут Коленкура и в краткой беседе дал ему понять, что последние сомнения союзников рассеялись вследствие события, случившегося ночью на Эсоне, ибо с этой минуты стало понятно, что Наполеон более не способен что-либо предпринять и ему остается только покориться судьбе. Император Александр повторил заверения в самом великодушном обращении с Наполеоном, не скрыл, что, возможно, поторопился, предложив остров Эльба, но добавил, что выполнит обязательство, и недвусмысленно обещал добиться предоставления Мари Луизе и королю Римскому княжества в Италии. Затем он отослал Коленкура, настояв, чтобы тот как можно скорее возвращался с полномочиями от своего повелителя, дабы завершить переговоры, ибо с часу на час положение Наполеона ухудшалось настолько же, насколько улучшалось положение Бурбонов, и возмещения, которые были готовы ему предоставить, могли сильно уменьшиться.

Так свершилось отступничество маршала Мармона. Если бы поступок маршала состоял в том, что он предпочел Бурбонов Наполеону, мир – войне, надежду на свободу – деспотизму, не было бы ничего проще, законнее и благовиднее. Но, даже не учитывая долг благодарности, нельзя забывать, что Мармон был облечен личным доверием Наполеона, вооружен и занимал на Эсоне позицию основополагающего значения. Оставление такой позиции со всем армейским корпусом, вследствие тайного соглашения с князем Шварценбергом, означало не выбор гражданина, свободного в своих желаниях, между одним правительством и другим, а выбор солдата, переметнувшегося на сторону врага!

Три полномочных представителя вернулись в Фонтенбло с окончательным ответом государей-союзников к вечеру 5 апреля. Маршал Ней, осыпанный ласками временного правительства, взялся раздобыть и доставить безусловное отречение Наполеона. Поэтому он не дождался двух своих коллег, желая то ли остаться наедине с самим собой, то ли быстрее сдержать данные обещания. Наполеона он нашел уже осведомленным об отречении 6-го корпуса, как никто точно оценившим его военные и политические последствия, впрочем, спокойным и выказывающим тем больше величия, чем сильнее ожесточалась против него фортуна. Наполеон вежливо поблагодарил Нея за выполнение миссии, но не стал расспрашивать, догадавшись по его поведению и по тому, как он торопился прибыть первым, что маршал горит желанием содействовать развязке и поставить ее, быть может, себе в заслугу. Он почти безответно выслушал всё, что хотел сказать Ней, а тот долго распространялся о бесповоротном решении государей, о невозможности добиться его изменения, о воодушевлении, с каким выступали в Париже за мир и за Бурбонов, о состоянии разрухи в армии и о невозможности добиться от нее новых усилий. Тем не менее он не отступил от должного почтения к повелителю, перед которым он и его товарищи по оружию усвоили обыкновение склонять голову.

Терпеливо и холодно выслушав маршала, Наполеон отвечал, что подумает и даст знать о своем окончательном решении завтра. После встречи Ней, торопясь исполнить обещание, поспешил составить Талейрану письмо. Рассказывая о возвращении в Фонтенбло и безуспешности утренних переговоров, ставшей следствием, писал он, непредвиденного события (события на Эсоне), Ней добавлял, что Наполеон, убедившись, что поставил Францию в критическое положение и ему теперь невозможно самому спасти ее, выказал решимость предоставить свое безусловное отречение. Вслед за этим утверждением, по меньшей мере преждевременным, маршал добавлял, что надеется сам доставить подлинный и безоговорочный акт отречения. Письмо было отправлено из Фонтенбло в половине двенадцатого вечера.

Коленкур и Макдональд прибыли тотчас вслед за Неем. Наполеон уже крепко спал. Разбудив его, они рассказали ему с теми же подробностями, что и Ней, но в иных выражениях, обо всем, что произошло в Париже со вчерашнего дня. Они не скрыли, что, по их глубокому убеждению, как ни мучительно им высказываться подобным образом, ему остается только предоставить свое безусловное отречение, если он не хочет ухудшить свое личное положение, лишить жену, сына и братьев всякого шанса на приличное содержание и навлечь на Францию новые и непоправимые несчастья. Этот совет, повторявшийся раз за разом, хоть и выраженный в почтительных выражениях, надоел Наполеону. Он отвечал с нетерпением, что у него осталось еще довольно ресурсов, чтобы так скоро принимать столь чрезвычайное предложение. «А Евгений, – воскликнул он, – а Ожеро, Сюше, Сульт и пятьдесят тысяч солдат, оставшихся у меня здесь? Вы полагаете, этого мало? Впрочем, посмотрим. До завтра». И показав, что уже поздно, он отправил переговорщиков отдыхать, засвидетельствовав им, до какой степени ценит их благородство и деликатность.

Едва отослав их, Наполеон тотчас вернул Коленкура, которого уважал не больше, чем Макдональда, но которому привык доверять. Все следы гнева исчезли. Он объяснил, насколько удовлетворен поведением Макдональда, который в эту минуту вел себя, будучи давнишним врагом, как преданный друг, со снисходительностью отозвался о переменчивости Нея и добавил, выразившись в отношении своих соратников со слегка пренебрежительной мягкостью: «Ах, люди, люди, Коленкур!.. Мои маршалы постыдились бы вести себя как Мармон, ибо говорят о нем с негодованием, но досадуют, что позволили ему настолько обойти себя на пути фортуны… Разумеется, им хотелось бы, не бесчестя себя, как он, обрести те же заслуги в глазах Бурбонов».

О Мармоне он говорил с печалью, но без горечи. «Я обращался с ним как с ребенком, – сказал он. – Мне нередко приходилось защищать его от товарищей, не ценивших его ум и судивших о нем по тому, каков он в сражении, ни во что не ставивших его военные дарования. Я сделал его маршалом и герцогом из личной симпатии, из снисхождения к воспоминаниям детства, и должен сказать, что рассчитывал на него. Он единственный, быть может, о чьем отступничестве я не подозревал, но тщеславие, амбиции и слабость его погубили. Несчастный не