державы провозгласили, что Император Наполеон является единственным препятствием для установления мира в Европе, Император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что готов оставить трон, расстаться с Францией и даже с жизнью ради блага родины, неотделимого от прав его сына, прав регентства Императрицы и законов Империи. Писано в Фонтенбло, 4 апреля 1814 года».

Поскольку текст получил единодушное одобрение, Наполеон взял перо, подписал его, вручил Коленкуру и отослал троих послов, по-прежнему более склонный сражаться, нежели вести переговоры, и решивший прервать новые переговоры, которым предстояло завязаться в Париже, пушечными залпами, если подготовленные им средства не успеют выскользнуть из его рук.

Маршалы с Коленкуром без промедления покинули Фонтенбло и отправились к государям-союзникам. Они должны были проехать через Эсон, согласно намерениям Наполеона и чтобы спросить в штаб-квартире Шварценберга разрешения пересечь линию аванпостов. Прибыв в Эсон в пять часов пополудни, они нашли там Мармона, рассказали ему о порученной им миссии и о том, что ему разрешено разделить ее с ними. К их великому удивлению, маршал выказал холодность, смущение и несклонность сопровождать их. Несчастный, увы, попался во все ловушки, которые ему расставляли уже четыре дня.

С ним встретился посланный к нему накануне бывший адъютант Монтессюи, передал ему письма временного правительства и присовокупил к ним собственные увещевания, взявшись за дело так, чтобы проникнуть в душу, все закоулки которой ему были известны. Обратившись сначала к патриотизму Мармона, он затем обратился к его тщеславию и притязаниям. Он не преминул сказать, что в последней кампании Мармон покрыл себя славой; что из всех маршалов только он столь политически дальновиден и может понять требования обстоятельств; что обстоятельства требуют отречься от Наполеона и перейти на сторону временного правительства; что Мармон сыграет в армии такую же роль, какую Талейран играет в политике, если поможет свершению этого превосходного дела; что при Бурбонах ему останется только выбрать себе положение, ибо после оказанных им услуг он получит всё, что ему причитается; что он спасет страну и будет за это великолепно вознагражден.

Конечно, в сказанном Мармону было немало правды, и говоривший был совершенно искренен. Простым гражданам, свободным от личных обязательств, не понимавшим военной ситуации и не знавшим, остались ли шансы разбить коалицию и вырвать из ее рук побежденную Францию, действительно лучше всего было примкнуть к Бурбонам и пытаться добиться с ними менее жестких условий мира и менее деспотического правительства. Но подобные соображения не могли касаться офицера и солдата, осыпанного милостями Наполеона и связанного приказом, священным для всякого воина, пока он не будет от него освобожден. Мармон имел приказ охранять Эсон; и это было нужно не только Наполеону, но и Франции, ибо пока у Наполеона оставалась внушительная военная сила, путем переговоров можно было добиться значительного улучшения не только его участи, но и участи Франции.

Конечно, солдат не перестает быть гражданином, и, будучи солдатом и проливая кровь за родину, он не теряет права интересоваться ее судьбами и содействовать ее процветанию. Мармон мог бы помчаться в Фонтенбло к Наполеону, достучаться до его сердца, говорить с ним во имя Франции, умолять его не раздирать ее более и уступить Бурбонам, более способным, нежели он, примирить ее с Европой и сделать свободной. Если бы Наполеон его не послушал, он мог отдать ему свой меч и занимаемый пост и публично примкнуть к временному правительству, доставив ему нечто весьма ценное, чем мог располагать, не проявляя неблагодарности и не совершая предательства, – свой пример. Без такого предварительного демарша тайная сдача врагу позиции на Эсоне означала подлинное предательство.

И тем не менее Мармон вовсе не обладал душой предателя. Он был тщеславен, амбициозен и слаб, а этих недостатков, к несчастью, довольно в чрезвычайных обстоятельствах, чтобы привести к поступкам, осуждаемым потомками. Несчастный выслушал всё сказанное о его военных и политических талантах, о положении, какого может достичь, и услугах, какие может оказать, и согласился, поддавшись на приманку высокого положения, вступить в переговоры со Шварценбергом, переместившимся ради них в Пети-Бур.

После многочисленных согласований тайно договорились о следующем. Мармон со своим армейским корпусом покинет Эсон на следующий день и выйдет на Нормандскую дорогу, где и предоставит себя в распоряжение временного правительства. Понимая последствия подобного акта, – ибо он отнимал у Наполеона не только треть армии, но и важнейшую позицию на Эсоне, – Мармон обговорил, что монархи-союзники, если Наполеон попадет в их руки, будут уважать его жизнь, свободу и прошлое величие и позволят удалиться в безопасное и приличествующее его положению место. И эта единственная оговорка, продиктованная раскаянием, клеймила поступок Мармона, ибо обнаруживала, какое значение он сам ему придавал.

Заключенные письменно условия были переданы князю Шварценбергу. Но Мармону недостаточно было соблазниться самому, требовалось еще соблазнить и других, привлечь на свою сторону дивизионных генералов, помещенных под его начало, ибо без их содействия трудно было заставить войска совершить условленное движение. Впрочем, вовлечь генералов было не слишком трудно. Они ничего или почти ничего не знали об общем положении; не знали, можно ли вырвать Францию из рук коалиции посредством последнего сражения. Они думали так же, как думали тогда все, – что Наполеон, погубив уже большинство из них, готов погубить ради своего упрямства и последних выживших. Мармон сказал им, что Наполеон, наделав множество ошибок и допустив союзников в Париж, теперь хочет совершить неслыханное безумство и атаковать их прямо в Париже, силами пятидесяти тысяч против двухсот тысяч, рискуя погубить оставшихся у него солдат и похоронить их под руинами Парижа и Франции. Можно было, конечно, представить положение и так. Что же ответили Мармону генералы, к которым он обратился? Они ответили, что нельзя ввязываться с Наполеоном в эту ужасную авантюру, что они должны сами положить предел несчастьям Франции и готовы последовать за Мармоном на Версаль, как только получат от него приказ. Фактический переход на сторону противника стал для них лишь законным и насущно необходимым способом отречения от безумца.

Вот в этих узах и запутался Мармон, когда маршалы прибыли на Эсон. Поначалу он не решился объясниться и отказался идти с ними в Париж под каким-то пустым предлогом. Между тем, поскольку душа его была неспособна ни задумать предательство, ни нести его бремя, он в конце концов признался во всем Макдональду и Коленкуру, приукрасив свое поведение и мотивировав его всеми доводами, какие мог представить и какие весьма походили, следует сказать, на те, что подвигли и самих маршалов требовать от Наполеона отречения. Пылко осудив поступок Мармона, Макдональд постарался убедить его, что он может исправить ошибку, если потребует у Шварценберга вернуть ему его обязательство,