посла, сэра Генри Уоттона, и тот утратил присутствие духа – что было для него совершенно нехарактерно. Если бы он немедленно попросил дожа об аудиенции, чтобы обсудить дело, все могло бы уладиться. Вместо этого он отправил леди Арундел срочное письмо, в котором сообщал, что готовится решение о ее высылке и оно будет принято в течение трех дней, – поэтому он советует ей как можно скорее покинуть территорию республики. Однако он сильно недооценил ее силу духа. Леди Арундел не зря была внучкой Бесс из Хардвика. Она отправилась прямиком к Уоттону и заявила, что Фоскарини никогда не встречался в ее доме ни с папским нунцием, ни с секретарем императора Фердинанда[332] – этих двух иностранных дипломатов посол особо упомянул в своем письме. Более того, добавила она, поскольку речь идет не только о чести Англии, но и о ее репутации, она сама попросит дожа об аудиенции завтра утром. Разумеется, она надеется, что посол будет ее сопровождать; если нет, она отправится к дожу одна.

Этого Уоттон совершенно не ожидал. Он оказался в крайне неловком положении, так как на самом деле не получал официального уведомления о высылке – до него просто дошли слухи, и он, вероятно, не видел причины им не верить. Кроме того, в его поступках, возможно, присутствовало стремление выдать желаемое за действительное. Леди Арундел была богата и влиятельна, сам же он не располагал никакими личными средствами, а его скудное жалованье и служебное довольствие едва позволяли ему поддерживать минимальный уровень достоинства, которого требовало его положение. То, что ему это вообще удавалось, во многом происходило благодаря комиссиям, которые он получал от герцога Бекингема – он пытался покупать картины для его коллекции. Однако леди Арундел удавалось перекупить все лучшие работы, за которые она платила неслыханно взвинченную цену. Еще больше дело осложняло то, что ее муж был главным соперником Бекингема при дворе. Наконец, существовал еще и религиозный вопрос. Графиня, в отличие от своего мужа, оставалась твердо верна католической вере. Уоттон был столь же ревностным протестантом и долгие годы трудился над тем, чтобы обеспечить своей религии те права, которыми она пользовалась в Венеции. Таковы были причины, по которым графиня была для Уоттона постоянным источником раздражения, и он был бы рад от нее отделаться.

На следующее утро дож на аудиенции тепло поприветствовал леди Арундел и оказал ей редкую честь, пригласив ее сесть с ним рядом. Он молча выслушал ее и категорически заверил, что вопрос о ее изгнании даже не возникал, как и о ее причастности к недавнему печальному делу. Напротив, ей рады в Венеции и будут рады всегда. Графиня любезно приняла уверения дожа и поблагодарила его; однако у нее была еще одна просьба: она желала бы получить письменное публичное оправдание, о котором было бы объявлено в Венеции и в Лондоне. И эта ее просьба была полностью удовлетворена: через несколько дней, когда она и сэр Генри вновь пришли в коллегию, ей зачитали официальную декларацию сената вместе с соответствующим посланием венецианскому послу в Лондоне, в котором ему предписывалось предоставить самые недвусмысленные уверения в ее невиновности сначала лорду Арунделу, а затем любым другим лицам при дворе, которые выразят интерес к этому вопросу. В качестве дополнительного знака расположения дож протянул ей особое приглашение посетить предстоящую церемонию Обручения с морем в специальной барке в сопровождении двух Savii agli Ordini, и отправил ей домой пятнадцать чаш с воском и сладостями на сумму сто дукатов[333].

У леди Арундел были все основания быть довольной тем, как все обернулось, однако она многословно и очень ясно дала понять бедному сэру Генри, что он один во всем виноват; в конце концов он уже стал опасаться, что она планирует устроить его отставку. Однако он все еще оставался в Венеции, когда его грозная соотечественница наконец уехала и в сопровождении каравана из 34 лошадей и 70 опечатанных тюков с товарами (все они были освобождены от таможенных пошлин особым личным приказом дожа) покатила на север вместе с сыновьями.

Приятно будет вспомнить, что к этому времени произошло еще одно восстановление в правах, пусть и с трагическим опозданием. Неизвестно, какие именно доказательства того, что Антонио Фоскарини был второй раз несправедливо обвинен, выплыли на свет, но 22 августа 1622 г. те, кто выдвигал против него обвинения, предстали перед тремя государственными инквизиторами[334], были признаны виновными и в свою очередь казнены. После этого Совет десяти полностью и публично признал свою ошибку; копии этого признания были переданы семье Фоскарини и разосланы во все посольства Венеции за границей. Их также раздавали на улицах города. Гроб с телом Фоскарини выкопали и устроили официальные похороны за счет государства. В церкви Сан-Стае, в часовне Фоскарини, находится его бюст и надпись:

ANTONIO FOSCARENO EQUITI

BINIS LEGATIONIBUS

AD ANGLIAE, GALLIAEQUE REGES FUNCTO

FALSAQUE MAJESTATIS DAMNATO

CALUMNIA INDICII DEJECTA

HONOR SEPULCRI ET FAMAE INNOCENTIA

X VIRUM DECRETO RESTITUTA

MDCXXII[335]

41

Дзено против Совета десяти

(1623 –1631)

Красноречивый народный оратор с хорошо подвешенным языком, пылкий и щедрый, всем известный своей честностью, однако при этом человек беспокойного ума, готовый вступить в спор и способный подкрепить свои аргументы ссылками на закон и на общественное благополучие; вечно жаждущий площадных аплодисментов, он всегда желал спровоцировать какие-нибудь публичные дебаты, в которых мог бы блеснуть.

Микеле Фоскарини о Раньеро Дзено

Смерть Антонио Приули не особенно опечалила его подданных. Он подавал большие надежды, но в итоге всех несколько разочаровал. Надо признать, что правление его выдалось нелегким, поскольку началось в разгар событий, окружавших заговор Бедмара, а закончилось посмертным оправданием Фоскарини, которого Приули судил вместе с другими судьями. Но дело было не только в этом. Приули не отличался распутством (да и трудно представить, как бы ему это удалось с учетом условий, в которых был вынужден жить дож), однако он производил впечатление человека, который относится к своим обязанностям недостаточно серьезно, словно ему не хватало той самой последней толики герцогского достоинства; так что, когда 12 августа 1623 г. он умер в возрасте семидесяти пяти лет, вскоре после возвращения со своей виллы на Бренте, люди перешептывались о том, что он мог бы прожить на несколько лет дольше, если бы вел более размеренную