четыре месяца, надежд на вещдоки маловато, и Браун с Уорденом возвращаются на улицы ради этого дела только после праздников. Но когда январским утром они заберут Джимми Ли Шраута из дома его подружки в Пигтауне, его волосы уже будут рыжими, а вести себя он будет так, словно ждал их с августа. Помятый «мустанг», найденный в тот же день перед домом подружки, отгонят в гараж в Фоллсуэе, где Уорден дожидается криминалиста. Поставив автомобиль на домкрат, они вместе начинают ковырять мусор, прилипший ко дну, и в первые минут десять находят только грязь, бумажки и листья, пока специалист не фыркает, что, мол, после стольких месяцев найти что-нибудь уже невозможно.

– Ну, – отвечает Уорден, стягивая с передней оси тонкую прядь, – а это тогда как назовем?

– Чтоб меня.

Уорден аккуратно снимает ее, трижды обмотавшую металл. Наконец у него в руке оказывается прядь длинных рыжеватых волос.

– А какого цвета у нее были волосы? – спрашивает криминалист.

– Рыжие, – отвечает Уорден. – У нее были рыжие волосы.

В тот же день Джимми Ли Шраут будет ждать детективов в большой допросной, а когда ожидание затянется, заснет. Позже ему покажут фотографию Кэрол Райт, и он заявит Брауну и Уордену, что помнит, как подобрал ее на Хановер-стрит. Еще он помнит, что она встречалась с кем-то в Южном КПЗ, а затем он отвез ее в бар в Феллс-Пойнте. Да, «Хелен», так он назывался. Они немного выпили, она танцевала. Потом он предложил отвезти ее домой, но вместо этого она попросила подбросить до той стоянки в Южном Балтиморе, где курила его травку. Ему уже хотелось домой и лечь спать, о чем он ей и сказал. Тогда она разозлилась и выскочила из машины, после чего он заснул прямо за рулем. Вскоре он проснулся и уехал.

– Джимми, ее переехали на той же стоянке.

– Это не я.

– Джимми, это ты ее переехал.

– Я выпил. Я не помню.

Затем, на втором допросе, Джимми Шраут признается, что помнит, как подскочил на кочке при выезде с гравийной стоянки. Он решил, что наехал на бордюр или что-то в этом роде.

– Джимми, на той стоянке нет бордюров.

– Я не помню, – настаивает он.

Брауна интересует одна конкретная деталь.

– Ты потом находил в машине одну сандалию?

– Сандалию?

– Да, такую летнюю, женскую.

– Ага, пару недель спустя. Было что-то такое. Я подумал, это вещь моей девушки, и выкинул.

В конце концов, не получится предъявить ничего лучше непредумышленного наезда, то есть не больше двух-трех лет тюремного заключения. Заковыка с убийством в результате наезда та же, что и при поджогах: без свидетелей ни одного присяжного не убедить, что убитый – не жертва случайности.

Это понимают и Уорден, и Браун, но история Шраута все-таки проясняет многое из того что на самом деле произошло на стоянке. Это не Шраут хотел домой, а Кэрол Райт. Это она хотела уйти, а Шраут разозлился. Все-таки она ездила с ним по всему Балтимору и курила его траву, а теперь вдруг динамит. Они поссорились, она рассердилась или, может, испугалась; так или иначе, Браун и Уорден не представляют, чтобы Кэрол Райт по своей воле вышла из машины на гравийную стоянку в одной сандалии. Никаких сомнений: она уходила в спешке.

Все это в будущем, но сегодня, когда Дэйв Браун замечает крашеные волосы на снимке Джимми Ли Шраута, преступление уже раскрыто, причем раскрыто как убийство – это не случайный наезд, это не отсрочка медэксперта. Браун в полном праве гордиться собой: пусть прокуроры или присяжные говорят потом что угодно, сегодня смерть Кэрол Райт зарегистрирована как преступление. Черные волосы, светлые брови – дело закрыто.

И закрыто не только оно. Через несколько часов после того, как Браун показывает Уордену фотографию и обращает внимание на цвет волос, тот наблюдает, как детектив наводит порядок на столе и идет к вешалке в комнате отдыха.

– Сержант, – обращается Браун к Макларни, сидящему через проход от Уордена, – если я больше ни для чего не нужен, я отправляюсь в отпуск.

– Да, гуляй, Дэйв, – дает добро Макларни.

– Дональд, – говорит Браун старшему детективу, – с праздниками.

– И тебя, Дэвид, – отвечает Уорден. – Счастливого Рождества тебе и всем твоим.

Браун замирает, точно вкопанный. Дэвид? Не Браун? Да еще и счастливого Рождества? Не «С праздничком, кусок говна»? И даже не «Хорошо отдохнуть, мудила никчемный»?

– И все? – поворачивается он обратно к Уордену. – «Счастливого Рождества, Дэвид»? Не будешь доебываться? Когда я уходил в прошлом месяце, услышал «Счастливого Дня благодарения, говна кусок».

– Счастливого Рождества, Дэвид, – повторяет Уорден.

Браун качает головой, а Макларни смеется.

– Не, если хочешь, чтобы я назвал тебя куском говна, – говорит Уорден, – я, конечно, назову, мне несложно.

– Да нет. Просто удивился.

– Ах удивился, – улыбается Уорден. – В таком случае гони четвертак.

– Ты вечно даешь ему четвертаки, – говорит Макларни. – Почему Уорден вечно стреляет у тебя четвертаки?

Браун пожимает плечами.

– А ты не знаешь? – спрашивает Уорден.

– Не имею ни малейшего понятия, – отвечает Браун, бросая монету старшему детективу. – Это же Дональд Уорден. Он хочет четвертак – я даю четвертак.

Уорден странно улыбается из-за этого внезапного пробела в знаниях Брауна.

– Ну, – интересуется Браун, глядя на него, – есть особая причина?

Все еще с улыбкой Уорден поднимает новое подношение, зажав между большим и указательным пальцами так, что монета бликует под флуоресцентными лампами.

– Это двадцать пять центов, – говорит он.

– Да. И что?

– Сколько я уже в по-оли-иции? – спрашивает Уорден, по-хэмпденски растягивая слова.

И Дэйв Браун наконец понимает. Двадцать пять центов – двадцать пять лет. Маленькое символическое признание заслуг.

– Скоро, – улыбается Уорден, – мне придется просить еще пять центов.

Браун тоже улыбается, уловив логику. Он узнал то, о чем даже не задумывался, ответ на вопрос, который не приходил ему в голову. Уорден просит четвертак – ты даешь четвертак. Он же, мать его, Здоровяк, последний прирожденный детектив в Америке.

– На, Браун, – Уорден бросает монету обратно. – С Рождеством тебя.

Дэйв стоит посреди комнаты отдыха с монетой в правой руке, на лице отражается недоумение.

– Тебе надо четвертак, Дональд, ты и бери, – говорит он, бросая обратно. Уорден ловит и тем же движением перекидывает назад.

– Не надо мне от тебя денег. Не сегодня.

– Да бери.

– Дэвид, – говорит Уорден, утомляясь, – оставь ты себе сраный четвертак. Счастливого Рождества тебе и всем твоим, увидимся после праздников.

Браун странно смотрит на Уордена, словно все содержимое его головы переставили, как мебель. На пороге он мешкает, ожидая бог знает чего.

– Чего ты там телишься? – спрашивает Уорден.

– Да ничего, – наконец отвечает