которой повезло: не выпотрошили, не отправили на сковородку, а в воду обратно бросили. Живи, мол!

– Спасибо тебе, Аленька! – опускаясь на скамью, прошептал новеградец. Совсем тихо, чтобы не услышали соседи, так и евшие их с чудо-птицей глазами. – Спасла ты меня… Только чего ж ты раньше не рассказывала, что еще и такое умеешь? И Витослав говорил, что голос твой погибель несет…

– И он, и я сказали тебе правду. Но ты, не иначе, думал, что от песен моих глохнут, впадают в безумие – или сердце у человека разрывается? – алконост-птица тихонько рассмеялась – и будто пригоршня хрустальных горошинок о серебряное блюдо зазвенела. – Нет. Мое пение наводит на тех, кто его слышит, грезы о самом сладком, самом желанном и дорогом. От него забывают обо всем, и если я того захочу, оно может стать и чар-водой, исцеляющей душу, и вином, ее веселящим и радующим… но может стать и ядом. Навсегда сотрет память – или погрузит в забытье-беспамятство, от которого уже не очнешься. Потому что сам не захочешь вернуться из мира видений…

– Ну да, услышишь такую песню – и смерти бояться перестанешь… – пробормотал Садко.

Залпом допил свой кубок, придвинул к себе, не глядя, первую попавшуюся миску и бездумно зачерпнул из нее. В миске оказалась слегка остывшая острая похлебка из морских огурцов с водорослями и ракушками, но капитан, отправляя в рот ложку за ложкой, даже толком вкуса не чувствовал. А Аля погладила его легонько ладошкой по волосам, точно паутину какую-то невидимую с них снимая, и только тут новеградца по-настоящему отпустило.

Он опять свободен от воли морского царя. На целых три года. Ну, почти свободен… Дань подводному владыке в срок выплачивать, подарки ему посылать – обязан, не отвертеться. Да только это уже сущие пустяки.

* * *

Пир становился всё шумнее. После Алиной песни ледок отчуждения между гостями с земли и гостями подводными, приглашенными на торжество, начал бурно таять. То ли чары алконоста-птицы были тому причиной, то ли ее песня собравшимся в зале сердца отогрела, немало заветного и светлого в них разбередив, но народ вспомнил, что отмечает не абы какой праздник, а Осенний Солнцеворот. Один из самых великих переломных дней в году и для людей, и для диволюдов, и для волшебных созданий, населяющих Белосветье.

В пиршественном чертоге зазвучали оживленные разговоры и смех, вино развязало языки, гости принялись переходить и переплывать от стола к столу с кубками в руках. С лиц развеселившихся морских владык исчезла надменность. Победу северного собрата в состязании на лучшую причуду признали без споров, но на помосте продолжали чередой сменять друг друга, развлекая хозяев и гостей, певцы, лицедеи и скоморохи – уже подводные. Кружились в танце под рокот барабанов девушки-моряницы, жонглировали пестрыми раковинами и коралловыми шарами восьмирукие кальмароподобные диволюды, прыгали через пылающие волшебным зеленым огнем обручи морские коньки и летучие рыбки… Садко побаивался, как бы властителей морей-океанов все-таки на пляску не потянуло, однако чародейство алконоста настроило всех на умиротворенный и благостный лад.

Аля, спорхнув с плеча новеградца на стол, устроилась над чашей с кокосовым молоком. Садко прихлебывал по глотку вино, не забывая отдавать дань стоящим перед ним закускам – капитан внезапно ощутил, что зверски голоден. И почему-то совсем не удивился, когда сзади, за спиной, раздались легкие шаги, а на глаза ему легли две прохладные узкие ладони.

– Угадай, кто? – прозвенел серебром знакомый голос, а следом раздался тихий девичий смешок.

– Ты, – не колеблясь, ответил Садко. – Здрава будь, царевна! Давненько не видались, как поживаешь?

Легкие ладошки отнялись от его глаз, прошуршал по полу подол летника, и Чернава-краса присела рядом на скамью, подобрав широкие вышитые рукава. Любимая, балованная дочь Северянина. Отцовская радость и гордость, затейница, причудница с переменчивым и упрямым нравом. Она все-таки здесь…

В темно-изумрудных очах царевны плясали лукавые искорки, а от тонкой холодноватой красоты лица, обрамленного длинными жемчужными подвесками, у Садко, как всегда, захватило дух. Губы, точно выточенные из розового коралла, светло-золотистые косы с серебряным отливом, переплетенные жемчугами, бледно-зеленый узорчатый летник…

Эх, премногим обязан был ей новеградец и не однажды втайне жалел про себя с легкой грустью, что слишком разные у них дороги, что он смертный человек, а она – прекрасное, бессмертное и холодное, как волна, диво морское…

– Не видались мы с тобой и правда давно, три года как один миг пролетели, – губы Чернавы тронула усмешка, унизанные перстнями пальчики с едва заметными перепонками потеребили конец падающей на колени роскошной косы. – А ты, гусляр, опять голову в акулью пасть суешь? У меня чуть сердце нынче из-за тебя не оборвалось.

– Значит, беспокоилась за меня? – улыбнулся в ответ капитан. – Ох, как слышать-то приятно!

– Ты по-прежнему дерзок, Садко, – изумрудные глаза чуть прищурились. – Не забывай, с кем говоришь, блюди вежество! Конечно, беспокоилась… за мир ваш земной. Большой потерей для него станет, коли он такого искусника-гусляра лишится.

– Она и впрямь за тебя испугалась, но признаваться в том не хочет, – в раздавшемся у Садко в голове голосе Али, искоса поглядывающей из-за чаши на Чернаву, тоже промелькнула усмешка… и еще что-то. Уж не ревность ли? – Мысли ее я читать не могу, не человек она… но что у нее на сердце, чую хорошо.

– Колючая ты, царевна, как ерш, – не остался в долгу перед любимой дочкой морского владыки новеградец, продолжая улыбаться и ничем не выдав Чернаве, что Аля ее раскусила. – Тоже не меняешься… Неужто вправду ни слезинки бы по мне не уронила, ежели вдруг что?

– Ты удачливый, ни в воде не тонешь, ни в огне не горишь, – ушла та от ответа, перебирая складки на платье. – А выкрутиться на сей раз тебе помогли отменно. Ловко ты друзей находишь, на всё для тебя готовых. Даже вон в Ирии светлом…

– Язычок у нее острый, но на самом-то деле она мне от души благодарна, – алконост тряхнула венцом-хохолком на голове. – А еще чую, гнетет ее что-то, камнем на душе лежит. Просьба какая-то к тебе у нее есть… Так с язычка и рвется.

Новеградец вздохнул про себя. Он-то надеялся, что царевна к нему просто так, по-дружески, подошла, соскучилась… но спроста она, видать, ничего не делает. Ну что ж, подыграем красавице.

– Что верно, то верно, царевна, я везучий, – кивнул Садко. – И о помощи тем, кто мне однажды пособил, сам тоже не забываю. Долги свои возвращаю честно.

Чернава вновь усмехнулась, подняв глаза, и перевела пристальный взгляд с новеградца на Алю.

– Нешто ты в мысли чужие заглядывать обучился