– Не зарекайся, собрат! – пробасил, прервав его, со своего трона Северянин. – Пришла, пожалуй, пора и мне бахвалиться. Призвал я на пир гусляра отменного. Лишь только тронет струны он, все в пляс пускаются. Лишь только заведет песню, само море танцует… Эй, Садко, а ну потешь нас!

Подводные властелины, все как один, уставились на новеградца, медленно поднимающегося из-за стола. Начали с любопытством поворачиваться в сторону капитана и головы пирующих гостей, а сам Садко вдруг почувствовал, как внутри будто горячая волна взбурлила. Семь бед – один ответ! Не игрушка он северному морскому владыке, не зверушка покорная ручная! Даже не подбодри его Аля, всё равно бы сейчас сделал то, на что решился с самого начала. Иначе потеряет право человеком называться, превратится в тварь трусливую да подлую, готовую ради спасения собственной шкуры через сотни чужих жизней переступить…

Взгляд Северянина, не отрывающийся от Садко, словно в корабельный канат превратился, которым обвязали за грудь да тащат к помосту на потеху всему залу… на позор? Или на казнь? Но глаз новеградец не опустил. Спокойно прошел меж столов, хоть и непросто ему было казаться невозмутимым, и поднялся по невысоким ступеням.

А к нему уже подплывал слуга-морянин. Подводный диволюд держал на расшитой золотом подушке гусли, и были они такими, что глаз не отвести. Из неведомого отливающего красным блеском дерева сработанные, покрытые резьбой и украшенные накладками из янтаря и рыбьего зуба.

Садко вздохнул, снова переводя взгляд на выжидающе смотревших на него повелителей вод.

– Благодарю за дар и за ласку, царь-государь морской. Гусли – загляденье, не налюбуешься, – тряхнул головой новеградец. – Да только простите меня, властители подводные… не буду я перед вами на гуслях играть!

Пройдись он по помосту на руках, как северному морскому царю давеча предлагал, застывшие на тронах владыки морей-океанов изумились бы куда меньше. У них аж лица вытянулись от неожиданности, каждый, видать, подумал в первый миг, что ослышался. Пестряк подался вперед, недобро нахмурившись и словно самому себе не веря: какой-то смертный с царями морскими препираться смеет да пир портить?! Синий Осьминог, как раз отпивавший из наполненной слугой-виночерпием чаши, едва не поперхнулся, а на Северянина смотреть было страшно. В царских очах снова зеленые гневные молнии заплясали, а могучая лапища стиснулась на древке трезубца так, что перепонки меж пальцев сделались белыми.

Вот прямо сейчас он меня и прибьет, отрешенно подумал Садко. На глазах у всех. Знатно сородичей-государей позабавит…

– Строптивый у тебя гусляр, собрат! – хохотнул опомнившийся первым Смугляк. – Не знаю, как он со струнами ладит, а вот дерзостью своей этот малый нас уже развлек!

– Наглостью, – поправил, как отрубил, Ледяной.

– Может, не в себе он с перепугу? – усмехнулся Расписной, тоже поворачиваясь к отцу Чернавы. – Или пьян?

– Скажи им, что припас взамен чудо куда как лучше гуслей! Не медли! – раздался в голове у капитана голос Али, и новеградец вдруг явственно уловил в нем, взволнованно-звонком, теплоту и радость. Будто только что на глазах у дивоптицы испытание важное с честью выдержал, а она до самого конца сомневалась, хватит ли у Садко на это сил. – Скажи, что я для них петь буду!

Неподвижно замерший на помосте капитан вновь весь заледенел, но не потому, что в лицо ему глядела гибель. Рваные, спутанные мысли понеслись вскачь, бешеным хороводом. Как – петь?! Нельзя! Даже чтоб меня спасти… не надо! Песня алконоста… она ведь или убивает, или калечит! А не станет владык морских – не будет и жизни в морях! Зацветут, высохнут, на нет сойдут! Как же тогда…

– Вы, люди, о волшбе нашей мало знаете. Морские цари знают больше, – нетерпеливо успокоила Аля, будто мысли его тревожные подслушав. – Скорей, а то твой знакомец уже расправиться с тобой готов!

Медлить и правда было нельзя: северный подводный владыка, словно не слыша насмешек собратьев, тяжело поднялся с трона. Вот-вот шагнет к Садко и…

– Постойте, цари-государи, дослушайте! – новеградец возвысил голос, успокаивающе разводя руки. – Не гневайтесь, если обидел кого невольно да по недомыслию. Я для нынешнего праздника свое чудо припас, только до поры до времени решил о нем молчать, чтобы и владыку морского северного, и всех вас пуще удивить да сильней порадовать. Гусли-то что? Безделица. На них у нас, на земле, в каждом трактире играют! А вот птица волшебная, из Ирия золотого родом… Часто ли такие под воду спускаются, чтобы ваш пир пением украсить?

Повинуясь наитию, Садко картинно повел рукой, и алконост, расправив пестро-переливчатые крылья, спорхнула с верхушки колонны. Пролетела через зал, разом замерший и обомлело на нее уставившийся, опустилась Садко на протянутую руку и величественно оглянулась по сторонам. Улыбнулась владыкам морским, склонила перед ними в изящном полупоклоне головку в золотистом венце из перьев, сложила на груди ручки и, охорашиваясь, расправила серебристый хвост.

Аля знала, что делала. Казалось, ничего уже не могло поразить да огорошить морских государей больше, чем недавняя дерзость Садко, но теперь они от изумления словно в каменные изваяния превратились.

– Очам не верю… – вырвалось у Носатого. – Алконост! Птенцов в моих водах они выводили, но песен их ни разу не слышал, не доводилось…

– Мне тоже… – с трудом разомкнул уста Синий Осьминог. – И его приручил человек? В подвластных тебе краях живут смелые люди, северный собрат! А еще у нас говорят, что небесные птицедевы благоволят лишь тем, кто бескорыстен и горяч сердцем…

Северянин медленно опустился обратно на трон. Выглядел он совершенно ошеломленным, и при этом до него уже дошло: победа в споре с собратьями безоговорочно доставалась ему.

Смугляк негромко отдал какой-то приказ одному из свитских, и в зал внесли высокий золотой шесток – такие насесты для ручных попугаев и других редких заморских птиц новеградцу не однажды доводилось видеть при дворах богатых вельмож. Установили посреди помоста, и Аля, вновь широко развернув крылья, перелетела на шесток с руки капитана. Устроилась поудобнее, обвела морских владык сияющим синим взглядом, горло дивоптицы дрогнуло, затрепетал воротничок из пушистых темных перышек вокруг шеи… и алконост завела свою песню.

Да такую нежную и светлую, такую ликующе-звонкую и летящую, что все тревоги и горести из сердца разом исчезли. Сгинули, словно их и не было, отступили-отодвинулись куда-то далеко-далеко, на самый край то ли сознания, то ли мира… И сердце у Садко замерло, наполняясь до краев сладкой и радостно-щемящей болью, вздрогнуло, оборвалось, а потом вновь взмыло куда-то на невидимых качелях. Ввысь, к звездам и к солнцу, в бездонную хрустальную синь…

Повинуясь чарующему голосу, волшебные огоньки, что плясали под