Я шагаю по булыжной улице, узкой и грязноватой, мимо заборов, из-за которых свешиваются ветви яблонь с капельками осевшего на листьях тумана, мимо одноэтажных особняков и клубничных гряд. Начинаю путь в институт и к Нулю. В институт-то просто, час ходу пешком или двадцать минут в переполненном автобусе. А в Нуль-вариант попаду ли сегодня?..

Вот дом, в котором живет Ник-Ник, – единственный многоэтажный на всю Ширму. Живет ли? Сейчас определимся.

Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по коридору, стучу – с замиранием сердца – в дверь: кто откроет? Если незнакомый, извиняюсь: ошибся, мол, этажом. Открывает Толстобров, бормочет:

– Ах, ты… входи!

В комнатке (не больше моей во времянке) мало мебели: диван, стол, стул, но глухая стена до потолка закрыта стеллажами с книгами. На столе среди бумаг и журналов – электроплитка, на ней в кастрюльке варится кофе.

– Ник-Ник, а почему не на кухне?

– А ну их!

Понятно: соседи. Ох эти соседи!

Ник-Ник – это Николай Никитич Толстобров, ведущий инженер. Если быть точным, он не толстобров, а толстонос, бровей у него нет совсем. Он стар, разменял шестой десяток. Сейчас у него утренняя неврастения: движения замедленны, как у игуанодона, сопит, сосет сигарету. Кофе взбадривает его. Он облачается в костюм из коричневой эланы, выпускает поверх воротник не очень свежей клетчатой рубахи. Нерешительно проводит ладонью по серебряной щетине на щеках: «А!..» – и берется за сапоги. Для меня его щетина сразу начинает мерцать.

…Значит, вот я где, в вариантах, близко примыкающих к Нулю, в джунглях наиболее вероятного. Их много таких, отличающихся не только на бритость-небритость щек или кто во что одет (это вообще мне не надо замечать), но и малыми событиями, ведущими к Нулю или уводящими от него, а также тем, кто из близко знакомых в них есть, а кого нет.

В Нуль-варианте Николая Никитича нет. После провала последней разработки он, человек самолюбивый и знающий себе цену, положил на стол Уралову заявление об уходе: «Тошно глядеть на ваш бардак!» Ах, если бы он знал, что получится из того провала! И очень бы пригодился в Нуле – с его головой, опытом.

Вообще Нуль-вариант образовался как-то странно, не из лучших работников. Стриж и тот мерцает: то погиб, то появляется. Принцип отбора – скорее естественного, чем разумного, – видимо, таков: попадают те, кто наиболее долго живет и работает в этом месте, тем обеспечивая наибольшую свою повторяемость.

Ник-Ник… Он во многих вариантах не здесь. В одних – он в Москве и не ведущий инженер, а член-корреспондент Академии наук, видный физик-экспериментатор, автор известного «эффекта Толстоброва» в полупроводниках, монографий, учебников; у него своя школа физиков. В других – его давно нигде нет.

Вот и сейчас он присутствует предо мной не совсем целым: левая кисть мерцает – то она есть, то ее нет, отчекрыжена выше запястья, а лучевые кости предплечья разделены хирургическим способом на два громадных багровых пальца, на клешню.

…В войну капитан-лейтенант Толстобров командовал подразделением торпедных катеров на Баренцевом море. Однажды все вышло наоборот: немецкая подлодка торпедировала его катер. Командир покидает корабль последним – и Ник-Нику ничего не осталось, как плыть в ледяной воде, держась за борт переполненной ранеными моряками шлюпки. Как ни странно, это его и спасло: все сидевшие в шлюпке замерзли на студеном ветру (не по-бытейски замерзли, когда достаточно попрыгать или выпить, чтобы согреться, а насмерть). Ник-Ник тоже потерял сознание, уснул в воде, но руки накрепко примерзли к борту. Шлюпку нашли, его оттерли, оживили, и он еще потом воевал. А мерцающая для меня кисть-клешня – признак колебания врачей: не оттяпать ли ее, отмороженную? В прифронтовых госпиталях с их перегрузкою ранеными ампутации вместо долгого лечения часто были неизбежны.

И снова шагаем по улице мимо особняков и заборов, мимо автобусной остановки с толпящимися на ней людьми. Они ждут автобус, как судьбу. Но переполненные коробочки маршрута № 12 проносятся не останавливаясь, и треск их скатов замирает вдали. Люди волнуются, смотрят на часы… А мы себе идем: я справа, Ник-Ник слева – чуть вперевалку и твердо ступая ногами. На работу надо ходить пешком – в этом мы с ним солидарны.

Самое время определиться.

– Ник-Ник, когда вернется Стрижевич? – И с замиранием сердца жду удивленного взгляда, возгласа: «Так он же погиб!» – или ответа типа: «Годика через три, если будет себя хорошо вести…» (есть такой вариант и без блатной подоплеки, есть: вернулся мириться к Люське, а та с другим любезничает; и схлопотал пятерку за серьезные телесные повреждения у двух потерпевших… ох, Сашка!), а то и вовсе: «Стрижевич?.. Не знаю такого». Мир зыбок.

– Конференция окончилась вчера, – подумав, говорит Ник-Ник. – Значит, завтра должен быть.

Ясно! Предполагаемое стало реальностью. Стриж укатил на своей «яве» в Таганрог на научную конференцию по микроэлектронике. Значит, и занимаемся мы именно этим. А следы его мотоцикла у времянки затоптали или смыл дождь. Я чувствую себя бодрее: я действительно близок к Нулю; возможно, сегодня и вернусь.

…Из Нуль-варианта мы переходим в иные через камеру эмоцитрона. Правда, и там психика определяет многое, без стремления не перейдешь, но все же есть техника, метод, показания приборов. А вернуться обратно – целая проблема.

Есть детская игра типа рулетки: отбитый пластинкой вверх шарик скатывается по наклонной плоскости, отражается от штырьков, попадает в лунки или проскакивает мимо. Вот и я сейчас вроде такого шарика. Правда, в отличие от него я обладаю достаточной сноровкой и волей, чтобы самому выскочить из «лунки»-варианта. Но куда дальше занесет, неясно.

Улица выводит нас на бугор, сворачивает влево – вить петли спуска. Мы идем прямо через свекольное поле с зеленой ботвой, по протоптанной нами вдоль межи тропинке; так если и не быстрей, то короче. Тропинку окаймляют рыжие кустики сорняков. Справа, за оврагом, аккуратные домики поселка Монтажников, слева – роща молодых липок.

А дальше, внизу, город, та сторона, откуда я вчера летел сюда в дом на бугре. Он залит утренним туманом, только самые высокие здания да заводские трубы выступают из него по пояс. Он тот, да не тот. Видна вдали и серая лента реки, но мостов через нее всего четыре. Больше труб и дыма из них, меньше высоких белых зданий на окраинах, вместо не построенных еще жилмассивов – сыпь частных домиков и дач среди огородов и садов. И конечно же, нет ажурных стартовых вышек; торчит, правда, в центре одна – телевизионная.

Впрочем, согласно Тюрину, все, помнимое мной, наличествует здесь и сейчас, только гиперплоскости, в которых находятся недостающие вышки, мосты и дома, повернуты к нашей реальности ребром.

А еще дальше – за рекой, за городом, за сизым лесом на горизонте одинаковое во всех гиперплоскостях реализации восходит солнце. Алые с сизым облака в этом месте встали торчком, будто их разбросал взрыв. Правее и выше облаков, сопротивляясь рассвету, блистает Венера. Природа – и в той части, где ее не затронули дела человеческие, – однозначна и надвариантна. Вариантность – признак ноосферы.