которой они уже никогда в сем мире не увидятся вновь. Это становится на время до того непереносимым мучением, что люди теряют аппетит, желание жить, оно омрачает все удовольствия, вызывая глубокие вздохи, стоны, слезы, восклицания:

O dulce germen matris! o sanguis meus!

Eheu! tepentes, и т. д. …o flos tener!

[О сладостное мое чадо! Моя кровинка!

Увы, я сгораю от любви… О нежный цветок!]

они заходятся от горя, вопят, испытывают горчайшие муки (Lamentis gemituque et femineo ululatu Tecta fremunt[2291] [Полнится тотчас дворец причитаньями, стоном и плачем / Женщин] и, неоднократно мысленно возвращаясь к ним, доходят иногда до того, «что зрелище мертвых друзей неотступно стоит у них перед мысленным взором»[2292], они живо observantes imagines [ощущают их зримый образ], и, как признается Миротворец{1778}, призрак матери все еще является ему. Quod nimis miseri volunt, hoc facile credunt{1779} [В безмерном своем страдании они легко верят в то, чего они жаждут]; и все же, и все же, и все же, такой прекрасный отец, такой прекрасный сын, такая прекрасная жена, такой преданный друг — их мысли настолько на этом сосредоточены, что totus animus hac una cogitatione defixus est [рассудок полностью поглощен лишь этим одним], итак на протяжении целого года, как жаловался Плиний Роману[2293]: «Мне мнится, будто я вижу Виргиния, я слышу Виргиния, я разговариваю с Виргинием»{1780}.

Te sine, voe misero mihi, lilia nigra videntur,

Pallentesque rosoe, nec dulce rubens hyacinthus,

Nullos nec myrtus, nec laurus spirat odores[2294]{1781}.

[Без тебя, о, горе мне, лилии кажутся черными,

Розы бледнеют, гиацинты не краснеют от смущения,

Мирты и лавры утрачивают свой аромат.]

Даже самые стойкие и терпеливые бывают в таких случаях столь неистово охвачены безудержным чуством печали, что храбрые и рассудительные при других обстоятельствах люди себя не помнят и хнычут, словно дети малые, оставаясь безутешны много месяцев кряду, «как если бы они настроились на этот лад» и не хотят, чтобы их утешили. Они умерли, они умерли!

Abstulit atra dies et funere mersit acerbo{1782}.

[Рок печальный унес во мрак могилы до срока].

Как мне теперь быть?

Quis dabit in lacrimas fontem mihi? Quis satis altos

Accendet gemitus, et acerbo verba dolori?

Exhaurit pietas oculos, et hiantia frangit

Pectora, nec plenos avido sinit edere questus,

Magna adeo jactura premit…

Где взять источник слез? Кто одолжит мне стоны?

Довольно ль вздохов, чтоб выразить тоску мою?

В глазах нет слез, а грудь на части рвется,

Утрата так безмерна, что сколько б я ни горевал, —

Все мало.

Так Строцци filius [младший]{1783}, сей изысканный итальянский поэт оплакивает в своем Epicedium [Эпикедиуме <греч. — «погребальная песнь»>] смерть своего отца; он признается, что в других случаях способен был умерять свои страсти, но только не в этом, на сей раз он весь отдавался своему горю:

Nunc fateor do terga malis, mens illa fatiscit,

Indomitus quondam vigor et constantia mentis

[Я духом пал, ударом страшным сломлен,

Душа поникла, мужество иссякло].

А как сетует по поводу утраты сына Квинтилиан[2295], доходя почти до полного отчания! Кардано оплакивает свое единственное дитя в книге de libris propriis [о самом себе] и повсюду во многих своих трактатах, Св. Амвросий — кончину своего брата![2296] (An ego possum non cogitare de te, aut sine lacrimis cogitare? O amari dies! O flebiles noctes! [Могу ли я хоть на миг забыть о тебе или помыслить о тебе без слез? О горчайшие дни! О ночи, исполненные печали!]) А как горюет Григорий Назианзин по поводу кончины благородной Пульхерии!{1784} (O decorem… flos recens, pullulans. [До чего же она прекрасна, словно только что распустившийся цветок.]) Александр, человек самого неукротимого мужества, после смерти Гефестиона, как повествует Курций, triduum jacuit ad moriendum obstinatus, три дня кряду лежал, простершись на земле, упорно желая умереть вместе с ним, отказываясь от еды, питья и сна{1785}. Женщина, бывшая рядом с Ездрой (lib. 2, cap. 10 [кн. II, гл. 10]{1786}), когда ее сын пал замертво, свидетельствует, что та «убежала в поле и ни за что не хотела возвращаться в город, решив остаться возле умершего; не пила, не ела, а все горевала и постилась, пока не умерла». «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться; ибо их нет» (Мф. 2, 18). Вот так же император Адриан скорбел о своем Антиное, Геркулес — о Гиласе, Орфей — об Эвридике, Давид — об Авессаломе (О, дорогой мой сын Авессалом!), Августин — о своей матери Монике{1787}, а Ниоба{1788} так горевала о своих детях, что поэты выдумали, будто она превратилась в камень, потому что оцепенела от безутешного горя[2297]. Эгей, signo lugubri filii consternatus, in mare se proecipitem dedit[2298], от нестерпимой скорби по поводу гибели сына утопился{1789}. Труды врачей недавнего времени переполнены такими примерами. У Монтана (consil. 242 [совет 242]) была пациентка, которая много лет страдала от меланхолии, потому что не могла утешиться после кончины своего супруга[2299]. Тринкавелли (lib. I, cap. 14 [кн. I, гл. 14]) упоминает сходный случай с пациентом, который после того, как его мать покинула сей мир, не мог совладать со своим отчаянием[2300], ut se ferme proecipitem daret, и готов был вследствие помрачения рассудка наложить на себя руки; а в своей пятнадцатой рекомендации рассказывает о человеке пятидесяти лет, «который никак не мог смириться со смертью матери»; вылеченный Фаллопио, он, много лет спустя, после неожиданной смерти дочери вновь впал в прежнее состояние, но на этот раз уже неизлечимо. Это мучительное чувство бывает подчас настолько нестерпимым, что охватывает порой целые королевства и города. Смерть Веспасиана, как повествует Виктор Аврелий, была горестно оплакана по всей Римской империи{1790}. По