окопах, уж прости. Современная война ведется за хорошо накрытыми столами, под тонкие вина. В постиндустриальном мире окоп — только декорация. А главные пружины — там, — он опять завел глаза к потолку. — Идет большая постановка, или даже, я бы сказал, пишется картина. Большой живописный проект. Мир должен двигаться, иначе он застынет. Надо писать сценарии.

— И ты, стало быть, их пишешь? — спросил Громов.

— Иногда — я, — со значением кивнул Бахарев. — Понимаешь, на определенном этапе тебе становится скучно оперировать просто словами. Ты начинаешь ставить свои пьесы на другой сцене. Это та же литература. Ты захотел делать литературу на войне, я — в политике, но оба мы по-прежнему литераторы. — Он нашел наконец формулу, уравнивающую его с Громовым и притом неунизительную для него самого.

— То есть вся моя окопная пьеса, выходит, бессмысленна. Вы уже договорились.

— Почему — бессмысленна? Бессмысленна для кого? Для тебя она полна смысла.

— И когда все кончится?

— Думаю, скоро, — неопределенно сказал Бахарев. — Я бы и раньше договорился… Они и сами наверху уже испугались — национализм ведь такая вещь, что может обернуться против системы. Наши цепные псы несколько зарвались. Там уже натягивают поводки, но они все лают. Скины оборзели совершенно. Ты видел отряды? Прямо по городу рассекают, пристают к прохожим…

— Ну, ясно, — сказал Лузгин. — К кому им еще приставать? ЖДов-то не осталось, и чурок поперли…

Бахарев скользнул по нему брезгливым взглядом и не удостоил ответом. Лузгин не был боевым офицером и не мог служить подходящим объектом для демонстрации дружеского демократизма.

— Так что пора, пора. Повоевали, и хватит. В армию люди не хотят, значимых успехов, уж извини, нет… Генеральчики рвутся во власть, а кому это надо, если они фронтом командовать не могут? Особенно не рассказывай про это, но я тебе как старому другу, — подчеркнул Бахарев, — скажу твердо: не позднее осени.

— До осени много чего может случиться.

— Например?

— Убьют много кого, — сказал Громов.

— Ну, не преувеличивай. Я смотрю за сводками. Пойми, всякая война в сегодняшнем мире нужна не для окончательной победы. Окончательных побед больше нет. Последняя была в сорок пятом, почему ее так и празднуют. Теперь — только встряски, чтобы кровь не загустела. Мы не заинтересованы в том, чтобы ЖДов не было вовсе. Полное истребление — это лозунги крайних, скорее жупел, пугалка. Евразийская цивилизация не истребляет никого, у нее собственный цикл. Нам достаточно, чтобы они к нам не лезли — только и всего.

— Два года назад были совсем другие разговоры.

— Два года назад и война была другая, вспомни. Обе стороны очень быстро поняли, что в современном мире между двумя высокоразвитыми народами серьезной войны быть не может. Показали друг другу, и будет. Вернется черта, будут местечки, в столицы им ходу не будет, революций они теперь долго не захотят — идея поделить страну с самого начала была вовсе не так глупа.

— Вы немножко недодумали, — тихо сказал Громов. — Вы не учли, что война — это не так просто.

— В каком смысле? — насторожился Бахарев.

— Война меняет людей. Русская война — в особенности. Москва от нее отгородилась, но в стране она идет. И она не может кончиться просто так. Она переместится на улицы, как чеченская. Войны нельзя бросать недоигранными. Их надо либо выигрывать, либо проигрывать.

— Это двадцатый век, — пренебрежительно сказал Бахарев. — Он давно кончился. Сегодня другая геополитика.

— Геополитика всегда одна, — ответил Громов. — Либо они нас, либо мы их.

— Но пойми, есть цветущая сложность зрелой нации. Зрелая нация не может существовать изолированно от всех. Автономия белых — это не уничтожение черных или желтых. Это выработка культурных стратегий для всей страны…

— Не может быть общих стратегий, когда война проиграна, — упрямо повторил Громов. — Объединяет только победа. Если не будет победы, не будет и страны. Все распадется.

— Ну, кто же сказал, что не будет победы? Победа будет. Враг окончательно изгнан с нашей земли.

— На нашу же землю? — усмехнулся Громов.

— Мы обставим это как резервацию. Если угодно, как плен.

— И как ты заглушишь их радио? Телевидение? Интернет?

— Обо всем можно договориться, — успокаивающе ответил Бахарев. Он сам не знал, как заглушить радио, телевидение и интернет. Он об этом не думал. Наверху давно не считали даже на один ход вперед. Там понимали только, что если не закончить войну на условиях дележа территории, воевать скоро станет нечем. Судя по всему, это понимали и в противоположном лагере: сигналы возможного примирения двинулись практически навстречу друг другу. — Это же не будет перемирие. Будет генеральное сражение, боевая ничья.

— Генеральное сражение? — Громов насторожился. — Когда?

— Скоро, скоро. Но ты успеешь. Без тебя не начнут.

— И его результаты заранее известны?

— Ну, не вполне. Но это будет красивое, эффектное завершение войны. Только и всего. Мы уже многое придумали, не переживай, и жертв постараемся поменьше… Только, Громов, ты меня понимаешь — это действительно не для чужих ушей, — Бахарев сам испугался собственной откровенности. Неужели ему настолько хотелось произвести впечатление на этого служаку?

— И когда?

— Этого тебе никто не скажет. Когда время подойдет. Это ведь не просто так делается — все надо подсчитать, продумать…

— И чем оно закончится?

— Нашей полной победой. Такой, чтобы они убрались, — и достаточно.

— А они согласны?

— Ну, вспомни, сколько нас и сколько их. Думаю, они понимают, что вариантов нет.

— Скажи, — медленно произнес Громов, — а может так случиться, что вы все просчитаете, проговорите это ваше сражение на уровне генералов… а солдаты возьмут и сделают все иначе?

— Не думаю, — холодно сказал Бахарев. — Даже если они все переубивают друг друга, решение будут принимать не они.

— А если солдаты почувствуют измену и перестреляют генералитет?

— А потом друг друга? — усмехнулся Бахарев. — Слушай, кто из нас окопный офицер? Неужели ты сам не видишь, что люди не хотят больше воевать? Всех распустим по домам. Вернутся победителями. Каждому льготы. Кстати, ты не думал о том, что будешь делать после войны?

— Там о таких вещах мало думают, — сказал Громов. — Ты же сам видишь — война специальная. Никто не думает, что она скоро кончится.

— А о чем думают? Это интересно.

— Да ни о чем не думают. Говорят между собой, что это не война, а масштабные учения. Противник-то давно прячется. Кажется, мы ему не очень и нужны. Мы входим в деревни, берем их, они входят в другие и тоже берут, потом меняемся местами… Иногда артисты приедут, иногда кино покажут…

— Вот видишь, — сказал Бахарев. — Значит, пора все это кончать.

— Да нельзя это кончить, как ты не понимаешь!