Зная об этом, голавли часто приходили в такие места покормиться.

Мы часто бегали в излучину Мологи у Борисоглебского острова смотреть голавлей. Интересно было смотреть на них. Побежим, бывало, на реку к чёрным дубам и тихонько крадёмся к краю обрыва — если подходить с криком и шумом, то голавлей не увидишь: почуяв шум, они отходят от берега в глубину, и, сколько бы мы ни стояли и ни дожидались голавлей, они к берегу не возвращались. Потому смотреть на голавлей мы чаще подползали к обрывистому берегу на брюхе, чтобы не вспугнуть эту осторожную рыбу. Ползём, свесив головы с обрыва, чтобы видеть заплесок и валявшийся в воде дуб, лежим на травке, смотрим молча, никто — ни гу-гу. В воде, как истукан, лежал огромный черный дубище. Вода прозрачная, в ней всё хорошо видно и вблизи от берега и далеко в глубину. Медленно переваливалась она через чёрный кряж дуба, образуя вьюнки. Мы видели, как в воде, возле дуба, словно в воздухе, стояли маленькие голавлики, а в глубине поодаль виднелись и толстенные краснопёрые голавлищи с чёрными хвостами, длиной почти в мужицкую руку. Голавли стояли у дуба по многу штук — и возле самого дна, и вполводы, а некоторые лениво всплывали наверх, понемногу раскрывали рты, что-то ловили на поверхности, а потом снова неторопливо опускались вниз. Растопырясь, как веера, чёрные хвосты голавлей по цвету резко отличались от серебристых боков и тёмно-бурых хребтин. Все они стояли головами навстречу течению воды, не двигались ни вперед, ни назад, лишь легонько пошевеливали боковыми плавниками. Лежать на земле нам надоедало, и мы поднимались во весь свой мальчишеский рост. Голавли при этом сразу же скрывались в глубину. Хитрая была та рыба — голавль. Она чутко реагировала на шум, далеко видела из воды, и поймать её было сложно.

Но всё же голавлей ловили. Чаще — перемётами на метлицу-подёнку, особенно сразу же после вылета крупного метелка. Летом мы приноравливались ловить голавлей на удочки-донки. Получалось у нас довольно удачно. Собирались мальчики, брали каждый по самодельной удочке, один на всех заступ и шли к тем местам, где был серый ноздреватый ил. Там снимали с себя штаны и рубахи, забродили в воду до пупка и начинали тем заступом рыть ил: добывать метелок. Воткнуть железный заступ в ил одному пацану было тяжело, так мы наступали на заступ вдвоём или втроём, раскачивали его и вытаскивали на берег неподъемную массу ила. Развалив его, мы выбирали в куче белых личинок метелка и складывали их в баночки с водой. В несколько приёмов наживка на крючки у нас была готова. Потом на том же месте, где рыли в воде метелок, каждый ставил по одной удочке, торчком втыкая её в землю. Лески-кабалки мы распускали длиной не больше двух саженей, на крючки насаживали по паре метелков, навешивали на удочку железное либо каменное грузило и забрасывали приманки вниз по течению реки. На берегу никто не оставался, все забродили в воду. Если кто-то оставался на берегу, то голавли не клевали. Они, наверное, видели человека и потому к берегу из глубины не подходили. Один из мальчишек следил за удочками, а остальные двое или трое заступом ковыряли в воде ил — пускали иловую муть. К ней, как к приманке, подходила тогда всякая рыба, в том числе и голавли.

Проходило немного времени, и наш сторожевой орал во всё мальчишечье горло:

— Ванькя! Клюёт!

Торопясь, бежал Ванькя по воде к своей удочке. Толстое удилище, воткнутое в дно реки, так качалось, что его вершинка почти скрывалась в воде. Пацан выдёргивал из земли удилище, делал рывок на себя и с усилием выбродил из воды на берег, таща за собой пеньковый шнур-кабалку. Леска к берегу не шла, натягивалась, но он всё-таки подводил кабалку к берегу, и тогда в мутной воде была видна попавшая на щучий крючок большая рыбина. Толстоспинный голавль фунта на четыре, а то и на пять, услышав наши суматошные крики, рвался на удочке в береговой воде, как взбешённый зверь, заарканенный внезапно охотником. Возле наших ног мелькал то его чёрный хвост, то крупные чешуйчатые бока, то белое с оранжевыми плавниками брюхо.

— Ленькя, давай заступ! Заступом его по хребтине! — кричал рябой Колька, растопырив пальцы и сгорбя спину, готовый в любую минуту всем телом навалиться на крупную рыбину.

Выброшенный общими усилиями на берег, голавль отплясывал на земле, обдавая нас шлепками иловой грязи. Голавля успокаивали ударом палки по хребтине возле головы и утаскивали в крапиву от палящего солнца. Справившись с голавлем, клюнувшим на Ванькину удочку, мы ждали поклевки на других. Поймав каждый по большой рыбине, гордые шли домой, болтали, перебивая друг друга, похвалялись своим рыболовным красноречием. Мы успешно ловили голавлей несколько лет подряд — до тех пор, покуда не подросли. А деревенскому парню в те времена было уже не до рыбалки: земля с хлебной полосой, травяной луг и домашняя скотина с лихвой поглощали всё его время и силы.

Мой дедушка Фёдор-карасятник-Ерошкина мать и отец Иван, а повзрослев, и я осенью успешно ловили голавлей на тычки. Тычками мы назвали простые донные удочки, у которых вместо гибкого и длинного удилища была короткая, заостренная на одном конце палка толщиной в палец, а длиной не более двух четвертей. На середине такой палки привязывали крепкую леску длиной около двух саженей. К свободному её концу прикрепляли прочный, нередко самодельный, крючок из драночного гвоздя или из жёсткой проволоки. Грузилом служили разные железки, а то и просто камешки. Вот и всё было оборудование у той удочки-тычки.

При ловле рыбы на тычку приманкой брали небольших лягушек-перволеток. Ловить рыбу на такие удочки начинали с середины августа, а заканчивали уже при ледоставе. Принцип ловли на тычки прост. Набрав в луговой низине с ведро молодых лягушат и взяв с десяток удочек-тычек, мы вечером, после захода солнца, шли к реке. Разматывали с палки леску, а саму её втыкали заостренным концом в землю возле самого заплеска так, чтобы она оказалась в воде. Отсюда и название удочки — тычка. Надев лягушонка за обе губки на крючок тычки, приманку забрасывали в реку на всю