В жаркие дни лета коровы и телята прибрежных мологских деревень любили выходить из своих скотиньих выпасов к реке. Они с жадностью пили чистую речную воду, искали возле реки защиты от нещадно жаливших паутов, оводов и слепней. Коровы, спасаясь от множества насекомых, подолгу стояли по брюхо в воде, размахивая хвостами и охаживая ими свои спины.

Над рекой насекомых было меньше, чем на прибрежных лугах и скотиньих выпасах, поэтому коровы с телятами чувствовали себя здесь спокойней.

В один год среди коров на реке произошел такой случай. К одной из них подплыл большой сом и начал сосать её вымя. Выдоив из коровы молоко, сом с мелководья реки ушёл в глубину воды. На второй день, когда коровы вновь пришли к реке и забрели в воду, случилось то же самое. Корове понравилась сомовья дойка. С тех пор, когда она вместе со стадом выходила к реке, то становилась на то место в воде, куда подплывал сом. Это заметил пастух и стал наблюдать за коровой. Сомовья корова в то лето больше недели приходила домой с пустым выменем. И вот в один из дней, когда корова, как всегда, стояла по брюхо в воде, вдруг возле неё что-то взмуливается. Пастух рассказал об этом в деревне. Через несколько дней на месте водопоя был неводом пойман двухпудовый сом.

Летом и зимой крупные сомы любили лежать среди скопища другой рыбы в глубоких ямах тамошних водоёмов. Во время водополицы рыба плавала повсюду в пойме по крестьянским полям и скотиньим выгонам, по лесным затопленным чащобам и просёлочным дорогам, по деревенским улицам и крестьянским огородам. Бродила по вешней воде не только мелочь, а расхаживали даже сомы, подобные залужскому, запоротому деревенской бабой навозными вилами.

Лещи

Возле Ножевского хутора, в глубоком плёсе Мологи, водилось много крупных лещей. Сидишь, бывало, на зорьке у обрыва возле самой воды, опустишь в неё жерлицу и ждёшь поклевки щуки либо судака. С мокрых иловых выступов берега, как с застрека крыши, падают капельки грунтовой воды; возле крутизны берега проплывают водяные вьюнки. Летом вода в Мологе текла спокойно. Хорошо с берега смотреть на её зеркальную гладь. Вдруг невдалеке, навстречу течению, высовывалась из воды зелёная головка с жёлтым колечком вокруг тёмной бусинки глаза. Кувырк — и головка исчезала, а следом за ней сразу же обнажалась тёмная, отполированная лучом солнышка, хребтина рыбины. Немного поодаль от берега всплывала другая рыбина, а чуток ещё подальше — третья. Это со дня глубокой речной ямы выныривали лещи. Они любили в тихую погоду плавать по верху воды — особенно по утрам и под вечер. Чуть показавшись на зеркале воды, лещи лениво раскрывали рты, причмокивали в воздухе мясистыми губами и, малость оголив свои хребтины, тут же заныривали в глубину, оставляя после себя на поверхности воды кружочки с вьюнками посередине.

Много ловили лещей на перемёты с лодок, особенно в дни после вылета метелка. Превосходной снастью для поимки лещей были и удочки-донки, на крючок которых наживляли навозного червя. После весенней водополицы, когда в Мологе устанавливалось умеренное течение, многие пореченские мужики успешно ловили лещей и в кужи-дреужанки, ставя их на дно реки, закрепляя на длинных шестах или чаля на верёвке по нескольку штук сразу.

Новодеревенские мужики Утёнковы, у которых в тридцатых годах был многосаженный невод, в широком плёсе Мологи возле Борисоглебского острова брали лещей по нескольку сотен штук за одну тоню невода. По дешёвой цене они сдавали рыбу в столовые — рабочим Борисоглебского совхоза и учащимся техникума того же села. Но Утёнковы ловили рыбу неводом редко, потому что летом все мужики пореченских деревень были накрепко связаны сельскохозяйственными работами в поле.

Щуки и судаки у печины

Возле Ножевского хутора был иловый мыс, который местные старожилы называли печиной. От хутора до мыса-печины было не больше сотни саженей. Берег реки у того мыса был обрывист, а глубина воды во впадине была такова, что сплавщики леса не доставали до дна своими длинными шестами.

В утренние и вечерние зори мы, мальчишки-подростки, часто приходили к печине ловить на жерлицы щук и судаков. Тогда на две или три жерлицы ловить рыбу одному человеку было не резонно — доставало и одной удочки. Бывало, только насадишь живца на жерлицу, отпустишь его с гаечным, а то и с каменным грузилом с крутого обрыва в воду, воткнёшь удилище в землю и не успеешь еще приудобиться возле удочки, как видишь, что конец удилища изогнулся и кивками пошёл в наклон к воде. Выдернешь скоренько удилище из земли, малость подержишь его в обеих руках, чтобы дать подводному хищнику слабину для заглотки живца, а потом со всего размаху, перегнув спину, обеими руками сделаешь подсечку-рывок. Вересовое удилище гнулось в дугу, а на пеньковой, кручённой руками леске-кабалке словно чёрт какой повисал или цеплялась за неё какая-нибудь недвижимая коряга — ни с места. Рыбак тянул удилище кверху, на себя, а повисший на ней «чёрт» — вниз, на себя. Переберёшь, бывало, руки по удилищу до лески и тянешь её из воды, а на неё словно кто увесистый камень привязал. При этом в воде сначала ничего не видно, а только слышно, как поскрипывает промеж ладоней и пальцев леска. А потом, раскрыв пасть, словно дразнясь, из воды показывалась тёмно-зелёная башка щуки с жёлтыми обечейками[533] глаз по бокам. Из её крокодильей ощерившейся пасти виднелись, словно сапожные шилья, клыки зубов, а на них — заржавленная проволока с намохоленным на неё крупным узлом кабалки-лески. Зная о том, что пеньковая леска на той удочке была крепкая, что живец был насажен на сомовий крючок под двадцать пятый номер, а значит, щука не сорвётся, завьёшь леску вокруг кисти руки и сделаешь сильный рывок на себя. Двухаршинная, а то и более, щука выволакивалась за леску из воды на берег и, сатанея, билась у ног, обдавая тебя всего с головы до пяток грязью.

Радости у нас, мальчишек, от