больше, твердят, что она имеет несколько видов, бывает невоенная, мирная или по бракосочетанию, сразу видно, что вторжение не заставало их в момент бурной, сложной, мотающей по всей кабинке дефекации.

Подоплёки этой свистопляски Т. не постигал, хотя участвовал, и по сей день колеблясь, припоминая… но да, надеялись, видимо, на скорое оставление, как будто те не больше чем выслали вперёд отряд ингибиторных призраков, образцовое идеологическое клише, спекуляции в твердыне международного права, вид отношений между зазорным общественным качеством и стереотипом — социальной стигматизацией. И всё же это клаузула, контекст только плотнее облекает возможность, но та уже в прошлом, ныне одни рестрикции, что связаны и с балконами, и с уборными во дворах, слив которых уносился на двадцать вёрст в скальную подошву, и с чистотой мозаики в парадных. Одним словом, пожить теперь вольготно сколько-то не доведётся.

Каждый день надо было смотреть из окна, как раскосый мальчишка весь в татуировках сатанеет на ровном месте, не отвязавшись от привычек похода, и кидается на вывеску аптеки, потом его затягивает в её ограниченное пространство, раны ноют и задействуют мышечную память, так и несёт бетонными опорами под всё, жуткими глиняными нервюрами, которые вместе напоминают вынесенные табернакли и уж конечно аляповаты; изнутри взрывается витрина, и раздирающий сам себя хозяин жизни катится под долгий склон к границе квартала.

Слишком поздно. Он, хоть теперь и распекал про себя всю эту алчную суету, сам в те часы не отличался от прочих, человеческой волны, удалялся от места возникновения, и мысли не имея её оседлать, так же округлял глаза, хватался за чьих-то там жён, фактурных, раньше и не замечал, бегал по коридору дома без прямых углов, то к одному, то к другому, суматошно распределяя по внутренним карманам портмоне, паспортную книжку, вид на жительство, то и дело застывал у окна, становясь сбоку рядом с отвесом шторы; входящие в гетто захватчики, палящие наугад, не видели его, но было раз плюнуть словить шальную пулю через батист с объёмной вышивкой и двухсотлетней пылью. Театр, близкодействие, все высокомотивированы и низкоквалифицированы. Огни, ещё немного и мистические, тайные силы мира отчасти стали явными. У некоторых НО промелькнули лица, словно в иконометре, слишком мало времени, чтобы подумать об этом, увидеть перспективу компенсации параллакса… и никакой спасительной транспортировки. При всём желании нельзя сказать, что свет — уже.

В скудных галереях под городом вскоре началась ситуация, некуда было ступить от домашних методов давления, стульев, шуб, тумб с приклеенными во все стороны света вазами, цветочных горшков на цепях, этажерок на бивнях. В углу раввины на раскладном столе расстелили карту, та свернулась, они прибили её кнопками, с хрустом свернулся и стол, вмазав ребе под бороду ножкой. Приходилось толкаться всё более неприкрыто, по несколько часов стоять в одной позе. По завалам манаток сновали упущенные и не возвращающиеся на окрики дети, они галдели, визжали от страха, дрались, как дрались и взрослые, бранились, плакали, понимая, что всё бесполезно и не обнаружить такое — всех их вместе — невозможно. В совокупности это представляло собой отличные предпосылки для смены владельца какого-либо артефакта, необходимого всем, но, разумеется, утраченного.

Крепость времён заката феодальной раздробленности, коричневые и серые камни, домам триста-четыреста лет, всё переустроено в соответствии даже не с XIX-м столетием, а уже с ХХ-м; громоздкие деревянные ставни, завивающиеся узкие переулки, фосфен и тошнота, дом не заканчивается у мостовой, а как бы является её продолжением, вообще всё гетто — это единый дом, просто один бог тупой стороной сабли продавил переулки, другой, кладя куда ни попадя свой член, промял улицы; или разные дома, выросшие под покрывалом брусчатки, растянув ту формами изнутри, а она оседает, теряет упругость, можно здесь и там видеть группы иорданской молодёжи, бьющие ногами в место выхода зданий, обнимающие углы. Среди всего этого и возникли тайлины, в одинаковой коричневой форме, любят чистоту, не любят лишних разговоров, в отчаянии, со злостью в глазах и с новейшими немецкими маузерами 98.

Зажатый со всех сторон, в ужасающей тесноте, он попытался в пику ей отрешиться, с трудом достал бумажник, действуя руками над головой — из него письмо, глядя снизу вверх, ещё раз перечёл и постарался представить, перенестись сразу в десяток мест, шевелил губами, закрыв глаза, перепроверяя пункты назначения. Это, разумеется, не осталось без внимания агентов, также оказавшихся тогда среди прятавшихся от вторжения евреев.

Ночные дежурства скучны и гнетут похлеще иных видов, оставшихся после сражений, когда зелёный пояс на несколько лет убит — былая целина, которую начинали возделывать заново дюжину раз; каски с копьями и подвязками отдельно от голов, в неестественных впадинах стоит мутная вода, везде одного оттенка, позади что-то несильно взрывается, уцелевшие стога, уже с начинкой, поделённые трупами с обеих сторон траншеи, будто пивной турнир.

В лесу осень. По ночам особенно морозно к утру. Дятлы взлетают над кронами, недолго парят, потом падают камнем и исчезают. К пяти тридцати начинается звон, яснеет, от рассвета долетает только эффект, без процесса, стволы проступают, навевая безысходность, вдаль всё они, стены возникают в зависимости от точки, в которой находится смотрящий. В корнях впадины, а в тех дымка, что в ней оказывается, то сыреет. Под листьями не может лежать хвоя, хоть полоса и смешанная. В балке на последнем издыхании ручей, краснопёрке по глаза. На озерце живут дикие утки. Древесные лягушки взмывают и пропадают в зоне маскировки. Чем ниже, тем шире мир. Появляется роса.

По крайней мере, он признавал их деятельность партизанской, таким образом, придавая всему предприятию официальный статус, радикально отличавший их от разбойников, чей всегда дихотомический имидж (для крестьян и для господ) не утратил силы и к началу XX-го века. Отрядов было три: имени Александра, Наполеона и Цезаря. Возможно у него имелась травма детства, связанная с означенной линией Отечественной войны. Каждый делился на два взвода, диверсионный и разведывательный, и два отдела, оружейный и радио. Никакого радио у них отродясь не было.

Послышался шум со стороны клеток, перед ними непрестанно скользила тень, выявляющаяся на границе круга света от углей и ныряющая обратно. Когда надоедало импровизировать и вообще ломать голову, он просто тыкал их палкой и с вызовом смотрел в глаза, но не оставлял никогда. Сегодня с утра озвучил новую версию, что они человекоподобные китайские обезьяны. Все как один, похоже, несломленные, кусались, царапались длинными ногтями, будто фраппированные видом хуёв барышни. Им объясняли, что это от занявшей в жизни чересчур много места религии. В их учении всё состояло из